Но были и те, кто действительно пропал с концами. По таким фактам заводили уголовные дела. Возбуждали сразу убийство. Темное убийство повесить на управление — чувствительный удар по статистике и раскрываемости. Поэтому, в угро даже специально выделили двоих человек из числа оперов, которые занимались только конкретно потеряшками, а в кражонки и другие угоны не лезли и даже не вникали.

Прочухав, что у экспертов завелся “студент”, способный быстро и четко клепать фотокопии, они побежали ко мне со всех ног и приволокли кучу фотографий по старым розыскным делам с портретами пропавших. Раньше им приходилось выхаживать фотокопии неделями. Я набивал руку, а они радовались свалившемуся на них счастью.

Но через недельку я лавочку маленько прикрыл. Опера начали наглеть и совались ко мне по поводу и без повода, воспринимая студента, как своего штатного фотографа. Пришлось поставить их на место и показать, кто главный слесарь в лаборатории.

Ксероксов и других копиров в СССР не было и еще долго не будет. Все копии приходилось выполнять через пересъемку. Хотя, первый копировальный аппарат был изобретен в СССР еще в шестидесятые, но ходу ему, естественно, не дали. Считалось, что в Советском Союзе при плановой экономике вопрос частого и быстрого копирования документов не стоял так остро, как в странах со свободным рынком.

И бедные работники советских учреждений извращались как могли. Решали проблему фотографическим способом и микрофильмованием. Чертежную и конструкторскую документацию переносили вручную на кальку, размножали с помощью светокопирования. Всё это было долго, сложно и неудобно. Проще по канату ходить научиться.

Прогресс с копирами зарубил КГБ СССР. По их мнению, шайтан-машина могла быть использована для распространения запрещённых материалов, листовок и другой антисоветщины.

У матери на работе был ксерокс. Сделать копию — это был тот еще ритуал. Каждый акт копирования напоминал сакральное действо, не хватало только крови девственницы и сушеных языков летучей мыши. Процесс копирования фиксировался в нескольких книгах учета. Во время снятия копии всех работников из кабинета выгоняли. Мамина коллега, ответственная за прибор, закрывалась изнутри и делала копию.

Раз в месяц всех сотрудников УВД сгоняли на учебно-тренировочные стрельбы. Собственный тир с крышей и стенами в те времена был роскошью. Стрельбы проводились на полигоне в заброшенном гравийном карьере за городом. Стреляли в погрудную мишень силуэта человека.

Мне, как вольнику, от таких мероприятий отмазаться запросто можно. Но я, наоборот — напросился с коллегами из ПМ-ма пострелять.

Я скучал по своему Макарычу, по стрельбам и кисловатому запаху жженого пороха.

На полигон приехали на служебном “Рафике”. Легендарная и единственная, в те времена, марка микроавтобуса советского производства. В Новоульяновске "Рафики" широко использовались в качестве служебного транспорта, как маршрутные такси, автомобили скорой помощи, в качестве передвижных лабораторий.

СССР даже поставлял их на экспорт в Болгарию, Венгрию, на Кубу и дружественные банановые республики.

Наш “РАФ”, естественно, канареечного цвета, кроме полагающейся неизменной надписи “МИЛИЦИЯ”, имел еще одну: “Передвижная криминалистическая лаборатория”.

Изначально машина была укомплектована разным оборудованием для работы на месте происшествия в любых условиях и по любым обстоятельствам, начиная с убийств и заканчивая пожарами. Но большая часть требухи не использовалась месяцами, и постепенно перекочевала в стационарные экспертные лаборатории на третий этаж УВД, где нашла свое применение.

Внутри машины оставили только пару кримчемоданов, осветительные приборы, гипс для слепков объемных следов и кое-какую спецодежду для полевых условий и непогоды.

Паутов распорядился использовать микроавтобус больше для поездок личного состава по служебным делам: на стрельбы, соревнования и другие подобные мероприятия.

Такая машина вполне вмещала весь наш отдел, так как стопроцентной “посещаемости”, как, впрочем, и в других службах милиции, у нас никогда не наблюдалось. Один на смене, второй после смены, третий больной, четвертый “хромой”, пятый “на задании” по отдельному спецпоручению (проверяющих в бане напоить, или других гостей развлечь), шестой в отпуске, остальные три калеки стабильно в строю и тянут лямку. И беда, если один из них на пенсию соберется или в другую службу перевестись захочет. «Пенсионеров» не удержишь, а вот с «перебежчиками» боролись нещадно. Находили повод вплепить им строгач. С таким взысканием перевод зарубали.

Больничный в некоторых службах приравнивался к проказе. Начальство косо смотрело на “прокаженных”. Если можешь двигаться, значит можешь и работать.

В мою бытность частенько приходилось наблюдать такую картину: сидит следак в кабинете и долбит по клавиатуре пальцами одной руки, а вторая в гипсе. Еще был случай, когда один оперок в нашем отделе повадился как-то уходить с работы вовремя, в шесть вечера, как и прописано в регламенте, и не задерживался. Все вокруг стали возмущаться, но потом выяснилось, что он в отпуске.

Полигон встретил нас бескрайней россыпью серых камней, пыли и парящими коршунами в голубом небе. Ландшафт напоминал поверхность Марса из книги Берроуза, только по цвету не совпадал.

Стрельбы проводил самолично начальник кадров майор Криволапов. Он расхаживал по полигону в мундире, отсвечивая петлицами и звездами, как павлин в зоопарке. Знает, что на него смотрят десятки глаз и хвост пушит.

Кадровик построил в две шеренги наш отдел и еще взвод ППС-ников, прибывших одновременно с нами.

Прошелся вдоль строя, заложив руки за спину, и нравоучительным тоном стал вещать заезженную пластинку о мерах личной безопасности при проведении стрельб.

Но дело это нужное. Любые правила безопасности написаны кровью, особенно, что касаемо стрельб. Основное правило, которое трудно дается новичкам, и они непременно норовят его нарушить, простое как советские пять копеек — запрещается направлять оружие, независимо от того, заряжено оно или нет, в сторону, где находятся люди, или в направление их возможного появления.

Меня, как не аттестованного, Криволапов был вправе вообще не допускать к тренировке, но времена были попроще и учет патронов более лояльный. Списывались боеприпасы без сбора подписей стрелявших. Вплоть до двухтысячных годов 9-мм патроны, штатные для ПМ, были почти у каждого сотрудника в загашнике, а зачастую, хранились просто в столе выдвижного ящика в кабинете.

Наши все отстрелялись, и я попросил пистолет у Паутова. Старый Макаров 1957-го года выпуска с потертым воронением на гранях. Спуск у него оказался мягкий, пружины уже разработаны и зуб шептала изрядно изношен. Но это только на руку опытному стрелку.

Люблю старые пистолеты. Часто мы сами подтачивали шептало для мягкости спуска. На сдачах нормативов это давало преимущество в меткости, а на Динамовских соревнованиях, так вообще было поголовной практикой. Но там состояние шептала могли проверить.

Кобура оказалась возраста пистолета. Кожа растянутая и мягкая, как диванный плед. Из новой “дубовой” кобуры тяжело быстро извлечь пистолет, особенно если упражнение с ограничением по времени (скоростная стрельба).

Когда за молодыми сотрудниками закрепляли табельное, они всегда радовались, что им выдали новенький пистолет и сверкающую кобуру, на которой ни мушка, ни другая блошка не сношались. Старые и опытные сотрудники при этом тихо посмеивались. Если за ними закрепляли табельное (при переводе в другой орган, например), то всегда просили выдать пистолетик постарее, а кобуру изрядно потертую и разношенную.

Именно таким оказался ПМ Аристарха Бенедиктовича. Проверенный и безотказный.

Я вышел на огневой рубеж вместе с очередной стреляющей сменой. По команде извлек пистолет. Щелкнул флажком предохранителя и резким движением передернул затвор. Хват плотной “вилкой”. Рукоятка легла в ладонь, как влитая.