Валбицын аккуратно вытер нож о пиджак управляющего, нажал на кнопку, пряча лезвие, и только потом повернул Кальтца вверх лицом. Увидев, как мутнеют его глаза и мертвенная бледность разливается по лицу, внимательно огляделся и не заметил никого. Только нахальная сойка трещала в кустах боярышника.

Валбицын постоял еще немного и, убедившись, что Кальтц мертв, быстро направился назад к ложбинке.

Гусак дожаривался на сковородке, и неимоверно вкусный запах переполнял барак. Тут не пахло так никогда, и в кухню все время заглядывали любопытные. Слух, что Мишина мать жарит гуся, распространился молниеносно. Это было так неожиданно, что к бараку пришли даже французы. Они вдыхали запах гусятины, о чем-то живо разговаривали и, наверно, одобряли Мишину смелость, смеясь и показывая на него пальцами. Потом один из них подозвал Мишу и поинтересовался, где именно он поймал такую вкусную птицу. Миша охотно объяснил им, и французы, посоветовавшись, отправились к лугу, но не успели отойти и сотни метров, как из-за сада, что отделял барак от шоссе, выскочила открытая машина. Миша сразу узнал ее и бросился навстречу. Французы нерешительно остановились, но, увидев, как радостно машет руками Миша, поняли, что именно случилось, и повернули назад.

«Виллис» остановился резко, словно шофер испытывал надежность тормозов, и Бобренок, выскочив из машины, чуть не попал в Мишины объятия.

— Ну, — спросил майор нетерпеливо, — где твой фельдшер?

— Леся бегала к нему — он ждет вас дома...

Хотел объяснить, кто такая Леся и что до деревни, где живет фельдшер Функель, совсем близко, вон даже черепичные крыши видны, но машину уже окружили девушки, и шумливая Настя, никого и ничего не боявшаяся, обняла майора за шею и повисла на нем, обцеловывая.

Мише показалось, что даже при всей необычности ситуации Настя переборщила: такая персона, как майор, требовала большего уважения, и на какое-то мгновение он испугался Настиной дерзости, однако увидел, что майор нисколечко не обиделся, наоборот, прижал к себе девушку и закружился, смеясь и тоже целуя ее. А тут и остальные уже налетели на машину, хохот, визг долетали оттуда. Потом кто-то, может, шофер, а может, какая-то из девушек, нажал на клаксон, и автомобильный сигнал, заглушив девичий крик, зазвучал торжественно и празднично, будто салют.

Наконец Настя отпустила Бобренка, но не отошла, держала за руку и заглядывала в глаза, будто надеялась услышать от него что-то сокровенное, ведомое только ему, и майор понял, что не имеет права обмануть девушку, и должен что-то сказать — именно те слова, которых от него ждут не только эта полная, но такая симпатичная Настя, но и все, кто столпился вокруг «виллиса».

Бобренок деликатно освободил свою руку из Настиной, обвел взглядом людей, буквально накинувшихся на них. Нескольких секунд ему хватило, чтоб увидеть убожество полинявших, застиранных, кое-как заштопанных и в заплатах ситцевых и сатиновых платьев, грязных и дырявых рубашек на мужчинах, худые изможденные лица с изголодавшимися, но такими счастливыми и возбужденными глазами. Где-то среди них сверкнула солнечная улыбка шофера Виктора, появилась и сразу исчезла за девичьими плечами вытянувшаяся и почему-то удивленная физиономия Толкунова. Бобренок шагнул к «виллису» и произнес то, о чем думал и хотел сказать:

— Вот так, дорогие наши люди, дождались!.. Трудно вам тут было, но, поверьте, и нам не легче!

Девушки отпустили возбужденных Мохнюка и Толкунова. Капитан расправлял помятую фуражку и усмехался смущенно, а Виктор вдруг полез на «виллис», чтобы лучше разглядеть собравшихся. Теперь он возвышался над всеми, как оратор на трибуне, поневоле став самым главным, — помахал зажатой в кулаке пилоткой и закричал неожиданно тонким и визгливым голосом:

— Теперь вы снова свободны! Ура!..

Бобренок увидел, что пожилая женщина в старой кофте и на удивление яркой, вероятно, совсем новой сатиновой красной косынке — такие носили первые комсомолки и рабфаковки — изнеможенно оперлась на радиатор. Ему показалось, что женщина вот-вот упадет, потеряв сознание. Он рванулся к ней. Она пришла в себя и вместе со всеми девушками подняла вверх сжатые кулаки и подхватила громкое «ура».

Бобренок, поискав глазами в толпе высокого парня в клетчатой рубашке, подумал, что церемония встречи победителей может затянуться (впрочем, понимал возбуждение и волнение девушек и даже мужчин, переговаривавшихся на незнакомом языке, очевидно, французском, так как двое из них, взявшись за руки, запели «Марсельезу»). Однако у них совсем не было свободного времени. Они не спали целую ночь, объехав три деревни, и не имели права терять ни минуты. Бобренок хорошо знал это, да что мог поделать, если радость завладела и им, и всегда рассудительным Толкуновым, не говоря уже о Викторе.

Бобренок решительно натянул фуражку, как бы обуздывая свои чувства, и, не совсем вежливо оттерев плечом Настю, начал прокладывать себе путь через толпу к высокому юноше.

Миша увидел это движение майора, весь так и просиял. Отстранив какого-то мужчину, указал Бобренку на открытые двери барака.

— Прошу, — сказал гордо и даже с оттенком тщеславия, — у нас готов обед! Мать зажарила гуся...

Бобренок нетерпеливо махнул рукой: какие могут быть гуси, если надо дорожить каждой минутой.

— Нет, — ответил он категорично, — нет времени, кроме того, мы уже немного перекусили.

Парень отступил растерянно и заслонился руками от Бобренка, словно тот произнес явную нелепость.

— Но ведь есть гусь... — повторил он. — Мать зажарила, и мы ждали вас...

Видно, он еще не поверил, что майор окончательно отказался от царского обеда. Это не укладывалось в голове, и он не мог понять, как вообще можно поступить так. Эти чувства отражались на его лице так ясно, что Бобренок решил: не имеет права пренебречь таким гостеприимством. Наверно, жареный гусь для этих людей — райское подношение, и он смертельно обидит их отказом. К тому же подумал: по-быстрому можно уложиться минут в десять, а что такое десять минут, даже самых дорогих, если они могут испортить людям праздник?

И майор посмотрел на часы, хоть и без этого знал точное время, просто для того, чтобы подчеркнуть: действительно дорожат каждой секундой, и сказал, положив юноше руку на плечо:

— Ладно... Но у нас всего пять минут, — нарочно уменьшил наполовину отведенное им для обеда время. Обвел взглядом мужчин, окруживших их, и, не увидев похожего на обещанного ему фельдшера, спросил: — Может, позвать фельдшера сюда? Он не пришел?

Юноша кивнул на красные черепичные крыши, видневшиеся из-за деревьев:

— Я же говорил, герр Функель ждет нас. А он — человек очень аккуратный, — сказал Миша с радостью, точно встреча с обычным фельдшером предвещала чуть ли не счастье. Махнул рукой женщине в красной косынке: — Мама, — позвал, — идите скорее, а то у людей совсем нет времени!

По-видимому, его услышали все, так как девушки отпустили Виктора и отошли от «виллиса». Шофер еще не совсем опомнился, стоял раскрасневшийся и без пилотки, растерянно крутил головой, и неопределенная улыбка кривила его губы.

Впрочем, Виктора можно было понять: вероятно, впервые в жизни попал в такое девичье столпотворение.

Их пригласили к длинному столу, заставленному глиняными, грубо обожженными мисками, — посредине паровала полная кастрюля отварного картофеля, а рядом красовался хорошо зажаренный гусь. Офицеров пропустили к центру стола. Мишина мать стала разрезать гуся острым кухонным ножом, а Миша отодвинул скамейку из нестроганых досок, но Бобренок, властно посмотрев на него, отказался сесть, напоминая, что у них действительно нет времени и они хотят лишь отдать должное гостеприимству присутствующих.

...Бобренок шел впереди, жал руки мужчинам, не понимая их слов, но чувствовал к ним расположение, гладил девичьи щеки и плечи, но видел только «виллис» и думал совсем о другом. Пропустил Толкунова и Мохнюка на заднее сиденье, поколебавшись немного, примостился рядом с ними, освободив место возле Виктора для Миши. Тот остановился, пораженный и растерянный, но майор властно похлопал по истрепанной обшивке, не приглашая, а приказывая садиться, и юноша выполнил приказ.