«Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» 1965

«50 лет Вооруженных Сил СССР» 1968

Орден Боевого Красного Знамени. Монгольская Народная Республика 1943

Рыцарский командорский крест ордена Бани. Англия. 1945

Орден «Виртути Милитари» I класса. Польская Народная Республика. 1945

Орден «Крест Грюнвальда» I класса. Польская Народная Республика. 1945

Звезда французского ордена Почетного легиона 1945

Орден Сухе-Батора. Монгольская Народная Республика. 1961

Орден Строителей Народной Польши. Польская Народная Республика. 1968

Орден «Легион Почета». США 1968

Военный крест 1939 г. Франция 1968

Датская медаль «За свободу». Дания 1947

Медаль «Дружба». Монгольская Народная Республика. 1967

Об этом событии, произошедшем 14 марта 1936 года, заставила вспомнить старая, чудом сохранившаяся газета. Осторожно разворачиваю я пожелтевшую, потертую на сгибах бумагу, от которой исходит едва уловимый, пропитанный пылью запах, запах времени. Читаю выцветшие строчки и мысленно уношусь в прошлое, свидетелем которого был…

В тихий, облачный и совсем неморозный полдень на центральной площади у входа в парк вдруг появились милиционеры, оцепили площадь и улицы веревками, потеснив прохожих на тротуар. У памятника Ленину выросла дощатая, обтянутая кумачом трибуна. Троллейбусы остановились, выстроились в долгий ряд.

— Что будет? Кого ждут? — из толпы доносились голоса.

— Будто бы парад, — слышалось в ответ неуверенное.

— Парад? Какой же здесь парад? Парад проводят у театра.

И действительно, первомайские и октябрьские демонстрации проходили на широкой Театральной площади, по ней потоком шли несколько рядов колонн.

И войскам в прохождении было где развернуться. А здесь… Какой же парад на «пятачке»?

— Казаки должны прибыть, вот их и встречают, — уверенно пояснил мужчина в кожаном реглане. И указал на висевшее над улицей полотнище. — Читай, если грамотный!

«Слава советским казакам, верным сынам социалистической родины!» — выведено на кумаче.

— Тю! Слава казакам!.. — воскликнул немолодой мужчина в помятом треухе. — То их нещадно долбили, а теперь — слава!

— Кого? — насторожился тот, что был в реглане.

— Да кого ж! Казаков! Не так что ли?

— Тебе не нравится? — тихим, не предвещавшим хорошего голосом, проговорил тот. — Ты что же, против линии партии, ее дел?

— При чем тут партия? Мне-то что! Слава — ну и пусть будет слава.

— Ишь какой теперь! А пел-то по-другому. Сейчас мы проверим, кто ты такой. — Реглан повел головой, выискивая кого-то.

Треух проворно юркнул в толпу.

Для многих слово казак ассоциировалось с понятием «белопогонник», «душитель свободы», «усмиритель». Так писали газеты и книги, так вещало радио. На памяти пожилых людей еще свежи были чрезвычайные меры к своенравным жителям донских станиц и хуторов, расказачивание. Ростовчане помнили недавнюю зиму голодного года, когда вокзал и прилегающие к нему площадь и сквер заполнили изможденные, с трудом передвигавшиеся люди. В большинстве это были женщины, старики, дети. Одетые в тряпье, они лежали на холодной земле, выпрашивая подаяние.

Мой дядька, работавший проводником на железной дороге, сказал, что это семьи раскулаченных. Самих хозяев сослали на Соловки да Колыму, а эти, побросав дом, хозяйство, подались за ними.

— А в вагонах что творится… Не приведи, господь, видеть такое. Несчастные люди, — сокрушался дядька.

Но мне самому довелось видеть нечто подобное. Однажды старший брат, указав на телегу с большим, во всю ее длину ящиком, спросил:

— Знаешь, что в нем?

Я пожал плечами.

— Хочешь посмотреть? Пойдем.

И мы пошли за возком. Лошадь понуро тащилась, и хозяин то и дело понукал, пускал в дело кнут. От вокзала мы свернули в проулок, поднялись по широкой улице к пустырю, от него вела дорога к кладбищу. Там сейчас возведен Дворец спорта.

Миновав множество могил, телега остановилась в дальнем глухом углу. Ездовой открыл боковую стенку ящика. В нем навалом лежали один на другом трупы людей. Их подобрали у вокзала…

А меж тем на трибуне появились люди. Мне удалось пробиться к краю тротуара, и я хорошо их видел. Стоявшая рядом женщина в платке спросила:

— С усами-то кто? Неужто сам Буденный?

Буденного не узнать нельзя. На шинели малиново горят маршальские петлицы с большой золотой звездой.

— А кто другой военный? Тот, который в ремнях?

— Командарм Каширин, — пояснил сведущий. — Он командует войсками нашего округа. Знатный вояка!

На трибуне рядом с Кашириным стоит коренастый и круглолицый Шеболдаев.

Узнаю на трибуне Евдокимова. Он в бекеше с барашковым воротником, на голове кубанка. Его я видел в прошлом году на майской демонстрации в Пятигорске. Там центр Северо-Кавказского края, он первый его секретарь. Запомнился его внушительный вид. На серой коверкотовой гимнастерке во всю грудь ордена.

На трибуне еще и другие: из горкома и исполкома, от крайкома, общественных организаций. Всех их через год-другой объявят врагами народа и с этим клеймом они уйдут из жизни.

И вот издали донеслись дробные перестуки копыт, толпа оживилась, послышались возгласы:

— Едут! Едут! Казаки! Вот они!

По центральной улице, выбивая об асфальт звонкую дробь, показались чубатые всадники. На них глухо застегнутые мундиры, на шароварах алые лампасы, сабли.

И от Дона вывернул конный строй. Всадники в непривычной глазу форме: синие с газырями на груди черкески, смушковые кубанки, узкие с набором украшений пояса.

— Да здравствуют отважные донцы! — прокричали они чубатым конникам, когда два строя сблизились против трибуны.

— Привет нашим братьям, казакам Кубани! — ответили те.

И тут опять послышался перестук копыт и появился еще строй: всадники в бурках на плечах, за спиной белые башлыки.

— Привет терским казакам! — встретили их донцы и кубанцы.

Прибывшие выстроились фронтом к парку, заняв почти всю ширину улицы. От трибуны их отделяла небольшая площадка, на которой стоял затянутый ремнями командарм Каширин.

— Со-отня-я! — послышался голос команды.

Сотня? Нет, не было в строю столько казаков, их было намного меньше. Лошади разномастные, на них совсем не новая сбруя. Возбужденные животные били копытами, нервно мотали головами, роняя с губ кружевную пену, а заодно и парящие яблоки из-под куцых хвостов.

— Глянь-кось, никак баба! — послышался в толпе возглас.

И действительно, в строю кубанцев мелькнуло девичье лицо.

— Да их тут не одна!

Из-под сдвинутых набок фуражек выбивались кокетливые кудряшки.

— Срость такого не видал, чтоб заместо казака в седле была баба, — вызывая смех, высказался бородач.

— Сми-ирно-о! — опять взлетела команда, и командир донской сотни верхом направился к командарму. Отдав честь, лихо отрапортовал, вручил записку.

То же сделал кубанский командир, а за ним и терский. Каширин приблизился к строю.

— Здравствуйте, боевые донцы! — обратился он к первой сотне.

— Зра… жел… тов… ком… дарм! — по-армейски и явно отрепетированно ответили те.

— Здравствуйте, лихие кубанцы!..

— Здравствуйте, молодцы терцы!..

Потом с трибуны что-то говорили Шеболдаев и Евдокимов. Предоставили слово казаку. Сбиваясь, не очень уверенно, он прочитал написанное чужой рукой. Заключая, высказал просьбу:

— Просим передать товарищу Сталину и Ворошилову, чтобы нам, советским казакам Дона, Кубани и Терека разрешили служить в славной могучей Красной Армии на собственных колхозных конях. Мы просим правительство организовать советские казачьи дивизии.