И тут я, не удержавшись, прервал генерала.

— Но ведь Сталин Шапошникова уважал. Называл по имени-отчеству, никто другой, даже ближайшие соратники, не были удостоены такой чести.

— Это так. Обращался, называя его Борисом Михайловичем. Но зная вероломство Сталина, по этому поводу можно было не обольщаться. Помню, где-то в конце лета я получил распоряжение: срочно выехать в Москву, в Генеральный штаб. Прочитал и екнуло в груди. Все! Много было таких случаев, когда ехали по вызову — и не возвращались. И хотя стояла подпись начальника Генштаба, однако сомнение брало. — Генерал замолк, повертел в руках карандаш. — Жена тоже в панике: начала собирать вещи. Словом, в тот же день я выехал в Москву. Ночью не сомкнул глаз, одолевали мысли да догадки. Зачем понадобился Борису Михайловичу? Ну, если бы вызывали в инженерное управление, было бы объяснимо, но вы-зывал-то сам начальник Генерального штаба! Приехал — и прямо с вокзала на Арбат, в бюро пропусков. Там уже лежал на мое имя заказ на пропуск.

В приемной меня встречает порученец Бориса Михайловича. Он явно возбужден.

— Наконец-то! Командарм о вас уже справлялся.

— А сам он где? — Дверь в кабинет раскрыта и там никого нет.

— Он на квартире, болен. Приказал, товарищ комбриг, немедленно ехать к нему. Вызываю машину. Сейчас сообщу Борису Михайловичу.

Открыла дверь немолодая женщина с привлекательным, но встревоженным лицом.

— Мария Александровна, — назвала она себя и провела в большую гостиную. — Борис Михайлович, к тебе! Садитесь, отдыхайте…

Я сел, взгляд упал на фотографию на стене: молодой, лет двадцати, военный, на петлицах лейтенантские квадраты и эмблема инженерных войск. Сын, — догадался я.

Из соседней комнаты вышел Шапошников: в форме, словно в своем служебном кабинете. Даже ворот кителя застегнут на крючки. Протянул руку, справился, как доехал.

— Не желаете ли перекусить? Мария Александровна быстро приготовит.

— Спасибо, товарищ командарм.

Вижу, что он взволнован, хотя и старается это скрыть. Конечно, ему сейчас не до распития чаев.

— Я вот зачем вас пригласил, Аркадий Федорович, — назвал он меня по имени-отчеству, усаживая против себя в кресло. — Помните, летом позапрошлого года после рекогносцировки пограничной зоны мы писали акт? Послали его на имя наркома, а к нему прилагали записку о необходимых работах в укрепрайонах? Вы еще составляли расчет необходимых сил и средств?

— Помню, товарищ командарм. Только мы так и не получили на него ответ.

Будучи командующим войсками Ленинградского округа, Шапошников проявлял особое внимание к укреплению пограничной зоны. Граница с Финляндией в близости. В ясный день с Исааковского собора можно было наблюдать финские пограничные дозоры. Вблизи границы строились дороги, аэродромы, укрепления. Особенно большие работы проводились на Карельском перешейке. Наша разведка отметила нахождение там французских специалистов, которые помогали финнам возводить линию укреплений, наподобие созданной во Франции «линии Мажино». Естественно, мы проводили соответствующие меры, доносили в наркомат, предлагали, но с нами не всегда считались, а то и просто отмалчивались.

— Так, где же копии этих документов? Сохранены ли? — он смотрел на меня таким взглядом, будто заглядывал в душу.

— Так точно, хранятся в деле.

— Они у вас? В целости? Не изъяты ли?

— Никак нет, на месте.

Борис Михайлович откинулся в кресле, промолчал.

— Аркадий Федорович, голубчик!..

Он имел привычку в обращении называть собеседника голубчиком. — Эти документы должны быть у меня! Как можно скорей!

— Переслать по почте?

— Нет, нет, только нарочным! Впрочем, и ему нельзя доверять.

— Я их сам вам доставлю.

— Да, да, конечно. Но сделать это нужно без промедления, как можно скорей… И еще, голубчик, об этом никто не должен знать. Никто! Вы сейчас же возвращайтесь к себе. Билеты вам будут вручены на ближайший поезд. Я распоряжусь. И — назад! С документами! На «Красной стреле». Комендант будет предупрежден.

Не теряя времени, я выехал в Ленинград, догадываясь, чем вызвана такая поспешность: над Борисом Михайловичем сгустились тучи. Он, конечно, понимал, что на суде высветилось истинное состояние высшего военного руководства, его бездарность, о которой никто не должен был знать, прояснилась и неблаговидная роль Сталина. И потому были нежелательны свидетели, заседавшие на недавнем суде. В их числе оказался и Шапошников.

— И что же было дальше? — спросил я генерала.

— Дальше? Наутро я был в отделе, затребовал дело. Листал с волнением толстую подшивку. Дрожали руки. А вдруг кто документы изъял? «Не может того быть», — успокаивал себя. Наконец, нашел. Даже перевел дух. Я уж готов был ехать на вокзал, как вдруг звонок телефона. Адъютант командующего округом генерала Хозина.

— Вас вызывает командующий.

Вот уж некстати! До отправления поезда времени в обрез. Еще нужно предупредить коменданта. Решился с Хозиным объясниться по телефону. Услышав его глуховатый голос, сказал:

— Товарищ командующий, меня срочно вызвал начальник Генштаба. Через сорок минут отходит поезд на Москву.

— Зайдите! — телефон смолк.

— В чем дело, комбриг? — генерал Хозин принял меня сразу. — Зачем вызывают?

Помня предупреждение Шапошникова, я не решился рассказывать обо всем, слукавил:

— Не могу знать.

Командующий вскинул бровь.

— Что-нибудь серьезное?

— Да.

— У подъезда стоит моя машина. Воспользуйтесь. О деле потом, когда вернетесь.

И я поспешил на вокзал. В Москву приехал ночью, позвонил Борису Михайловичу.

— Немедленно ко мне! — последовала его команда.

Он взял привезенные мной бумаги, одел пенсне, стал их листать. Потом сел за стол и углубился в чтение, совсем забыв обо мне. А я стоял, боясь о себе напомнить.

— Вы извините, голубчик, — вдруг произнес он, отрываясь от чтения. — Посидите. Если бы знали, как я вам обязан…

— Неужели такие важные документы? — спросил я Аркадия Федоровича.

— Важные. Но дело в другом: они опровергали обвинение его во вредительстве, в преднамеренном отказе от укрепления нашей границы в период командования Ленинградским округом. Вот в чем смысл. А он-то делал все, что было в его силах. И не удалось кому-то состряпать против него дело. Не будь этих документов, наверняка бы с ним разделались.

И все же черное крыло репрессий задело маршала. Его сын, Игорь Борисович Шапошников, генерал-лейтенант в отставке, вспоминал: «В войну все помыслы нашего народа были направлены на скорейший разгром врага. Вносил свой вклад в это святое дело и мой отец, Борис Михайлович Шапошников, маршал Советского Союза. Хотя, честное слово, диву даюсь, как он нашел силы плодотворно работать после того, как по личному указанию Берия был арестован один из наших ближайших родственников…»

Маршал Шапошников не дожил до Победы всего сорок четыре дня. В те дни небо над столицей часто озарялось торжественными салютами нашим войскам. Прогремел он и 28 марта, когда Москва, прощаясь с ним, воздала покойному высшую воинскую почесть двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Маршалу не было еще шестидесяти трех лет…

Его именем были названы Высшие стрелково-тактические курсы нашей армии «Выстрел», военное училище, улица в Москве. Но главное, он оставил о себе память замечательными военными трудами, создал «генштабовскую школу», в которой выросли такие выдающиеся военачальники, как Василевский, Ватутин, Штеменко, Антонов, Захаров и другие, внесшие неоценимый вклад в разгром врага в Великой Отечественной войне.

Я возвращался от генерала Хренова, а его рассказ не покидал меня. Казалось, то, что довелось услышать, происходило не в далеком и навсегда ушедшем прошлом, а совсем недавно, вызывая смутное волнение. И сам собой возникал вопрос: «А если 6 тогда маршала не удалось спасти?…»

Ответа я не находил.

После разбора большой военной игры, который происходил в Кремле в присутствии членов Политбюро, генерала Конева предупредили: