— Вы меня понимаете? – умоляюще, спросил Ханс Моргенрот. – Прежде мне нужна уверенность в том, что произошло с моим мальчиком…
Сабина думала недолго.
— Вы уже обращались в полицию?
Снова ответил Торбен.
― Они только отмахнулись от него и меня. И сказали, что это давний случай, что установлено следствием уже давно.
— Это мой долг, — сказал Ханс Моргенрот. ― Я слишком долго ждал, не оказывал никакого давления. Лизбет, моя жена, всегда говорила, что чувствует, что Юлиан мертв. Утверждала, что он был убит. Из-за гитары. Вы знаете? И из-за его любимой еды…
Сабина совсем не могла следовать за старым господином, тем не менее, не прерывал его.
— Но я, — продолжал он говорить все быстрее, — отругал ее за это. Я не хотел думать об этом и твердо был убежден в том, что Юлиан жил своей мечтой, путешествовал по миру и однажды бы возвратился. Теперь слишком поздно. Полиция отказывает мне в помощи, и у меня нет денег для частного детектива. У меня нет сбережений, и ничего больше не остается, совсем ничего. О, Лизбет, ты по-настоящему была права, а я был болваном.
Сабина могла хорошо посочувствовать тому, что умирающий хотел узнать ответ на вопрос, мучавший его всю жизнь, чтобы найти спокойствие. До самого конца господин Моргенрот надеялся, что Юлиан вернется, и теперь цеплялся за мысль о том, что пропавший без вести умер. Вероятно, ему было легче поверить в мертвого сына, чем в бунтаря, который покинул родителей навсегда.
— Почему ваша жена полагала, что его убили? Она упоминала гитару...
— Юлиан оставил свою гитару здесь, — ответил он, с покрасневшими глазами. — Лизбет была убеждена, что наш сын никогда бы добровольно не расстался с гитарой.
С одной стороны, это звучало убедительно. Тысячу раз Сабина слышала, как Юлиан играл, если разучивал свои песни у открытого окна, и его пение разносилось, как дующий над Кальтенхусеном ветер. Скорее бы он оставил там руку, чем инструмент. И даже если хотел расстаться с этим. Он мог бы легко обменять гитару на деньги повсюду, в которых срочно нуждался как путешественник вокруг света. С другой стороны, это был только лишь маленький признак, который еще не оправдывал долгое расследование убийства. Имелись несколько заявлений того, из-за чего кто-то, кто хотел покинуть своих родителей в мероприятии-ночи-и-тумана, не взял с собой гитару.
Похожее было и для второго аргумента, который привел Ханс Моргенрот, а именно, что мать Юлиана сварила в вечер его исчезновения любимую еду Юлиана — лабскаус10 с картофелем. Он определенно ел это уже тысячу раз и от одного раза это не зависело. Тем не менее, все свидетельствовало об определенной бессердечности, оставить это как раз тем вечером, когда его мать проявила такую заботу, и такое не походило на Юлиана. Он всегда был прямолинейным и никогда наоборот.
— Поэтому, — сказал Ханс Моргенрот, — я думаю, что ты могла бы хоть раз поговорить с полицией, Сабина. Но ты же полицейский, не так ли? Когда ты тогда покинула Кальтенхусен, ты хотела идти в полицию, я еще вспоминаю об этом.
— И я, — добавил Торбен, — узнал от брокера, кем вы стали на самом деле.
— Секундочку, — сказала Сабина, — думала, что вы на самом деле искали Лею и я лишь ее замена.
Уличенный Торбин ухмыльнулся.
― Ну, да, не совсем. Я ничего не говорил в Кальтенхусене намеренно, потому что хотел, чтобы вы поговорили с господином Моргенротом прежде, чем вынесете приговор.
Сейчас это был уже второй трюк Торбена. Сначала он заманил ее на Пёль ошибочными предпосылками, а затем к Хансу Моргенроту. Но она все-таки не могла на него злиться.
— Окей, понятно, но теперь играем с открытыми картами, — напомнила она. – Я должна поговорить с моими коллегами в Визмаре. Хорошо, я это сделаю. Но почему вы хотите также поговорить с Леей, господин Моргенрот? Даже если бы моя сестра пришла, в чем я очень сомневаюсь, что она ничем не смогла бы помочь.
Ханс Моргенрот в благодарность подал ей дрожащую руку, что очень тронуло Сабину. Измученный, он закрыл глаза и медленно произнес:
— Кроме Лизбет и меня, Лея была ближе всех к моему мальчику. Он нравился многим, но любили его только три человека. Я бы с удовольствием обменялся с Леей воспоминаниями…
Сабина так и оставила эту просьбу. Но, тем не менее, как только они вернулись обратно в дом престарелых, она отвела в сторону Торбена.
— Я обещаю вам, что позвоню Лее, как только закончу здесь и покину Пёль. Но до тех пор…
— Вы не хотите встретиться с вашей сестрой? Вы не понимаете ее?
— Можно сказать и так. Мы не контактировали уже десятилетиями. И я с удовольствием хочу так и оставить.
— Почему? Вероятно, химия между вами снова…
— Вероятнее всего потому, что химическая связь между Леей и мной создает нитроглицерин.
— Мне кажется, вы должны рискнуть.
— А мне кажется, что в будущем вы должны сконцентрироваться на вашей настоящей профессии. Вы все сделали правильно, и без вас бы дело не сдвинулось с места. Но теперь сдерживайте себя, пожалуйста. Я позвоню вам, как только что-то разузнаю.
— Все ясно, мисс Марпл. Я храбро буду держать оборону и стану делать свою работу.
— Я не смогла бы сформулировать лучше.
По дороге к своей машине, Сабина ощутила покалывание, по которому давно скучала: потребность добраться до сути дела и решить загадку. Поэтому она и стала когда-то полицейским уголовного розыска, и в области борьбы против организованной преступности всегда чувствовала отличную приподнятость. Запутанные структуры, верные клятве группировки, мафиози, рок банды, неонацистские болота, это точно было ее делом. Затем ночная операция против вооруженной банды и выстрел, который изменил ее жизнь.
И каждый раз, когда она вспоминала об этом, то неосознанно ощупывала правое колено. Врачи месяцами оперировали вокруг него, меняли металлические диски, углы и зонды и снова меняли. Хотя Сабина каждый день делала лечебную гимнастику, походка осталась хромающей, которая нарушала в ее собственном воображении не только образ полицейского и знаменитого спортсмена, но и женщины. Хромота явно не была сексуальной. И она присутствовала каждый день. Если непродолжительные отношения разбивались, если доходило после ухаживания до отношений, если старая дружба медленно разрушалась или случайная встреча с более ранними друзьями не оживляла отношений ― каждый раз вдогонку возникал вопрос, могло ли это быть связано с легкими затруднениями. Даже если Сабина всегда это отрицала, она никогда не могла быть в этом уверена. Как непосредственное и недвусмысленное последствие ее нарушения, дорога была в отдел нравов. Для молниеносных захватов она больше не годилась окончательно. Пять лет Сабина провела за горами актов, формулярами и портативными компьютерами, если не полностью была занят тем, что собирала русских или албанских переводчиков. Без сомнения, это пошло на пользу. Но от этой пользы не было никакого напряжения, наоборот, ее клонило в сон. Сабина никогда не понимала до травмы или трансплантации, что стала полицейским не на благо общества. Она хотела стоять в личной борьбе, в чем-то вроде дуэли против мошенников. Раньше, в ее начальном периоде полицейского, она всегда говорила:
— Я не глаз закона, я его нос.
Так как чувствовала преступление прежде, чем его видела. Но в отделе, в котором Сабина теперь работала, и в совершенно особенной новой для себя должности, это слишком слабо ощущалось. Преступление нравственности двадцать первого столетия обнажило ее грудь. Принудительная проституция и торговля людьми открыто выступала ежедневно, имелись даже свои стукачи и сутенеры, которыми, между прочим, стали автобусные компании, которые устраивали маршруты от черноморского побережья в Германию. Здесь, в стороне от этого бесплотного пути, что-то неожиданно проносилось в воздухе Балтийского моря, хотя еще очень слабо, как смутная идея одного старика, но все-таки. Двадцать три года прошло после убийства совсем молодого мужчины, которого Сабина знала лично.
