– Ты чего смеешься? – подозрительно покосился на него Брандт, и Христиан тотчас же стал серьезным, так как понимал, что, если вызовет неудовольствие Брандта, тот не поделится с ним своими ценными сведениями.

– Ничего, просто так, – ответил он. – Устал немного. Я только что выиграл девятидневную велогонку по Европе, и мне немного не по себе. Пройдет.

– Ну, а все-таки, – раздраженно переспросил Брандт, – каковы же твои намерения? – По голосу фотографа Христиан понял, что нервы Брандта вот-вот готовы сдать.

– Собираюсь сесть на велосипед и гнать в Берлин. Думаю, что мне удастся повторить существующий рекорд.

– Ради бога, брось острить! – резко крикнул Брандт.

– Почему же? Мне нравятся велосипедные прогулки по историческим местам Франции, беседы с местными жителями в туземных украшениях из ручных гранат и английских автоматов. Но если подвернется что-нибудь более интересное, можно подумать…

– Слушай. В полутора километрах отсюда в одном амбаре у меня спрятана двухместная английская машина…

Христиан замер на месте, и у него сразу же пропало всякое желание шутить.

– Не останавливайся! – прошипел Брандт. – Я же предупреждал тебя… Я хочу вернуться в Париж. Но прошлой ночью мой болван-шофер сбежал. Вчера нас обстрелял самолет, и этот идиот так перепугался, что в полночь ушел навстречу американцам.

– Вон оно что, – заметил Христиан, стараясь изобразить сочувствие. – Ну, а почему ты весь день здесь околачиваешься?

– Не умею водить машину, – с досадой ответил Брандт. – Представь себе, я так и не научился водить!

На этот раз Христиан не мог удержаться от смеха.

– О господи! – расхохотался он. – Герой нашей индустриальной эры.

– Ничего смешного здесь нет. Я такой нервный… Однажды, в тридцать пятом году, я попробовал и чуть не разбился насмерть.

«В наше-то время! – удивлялся про себя Христиан, радуясь, что у него неожиданно оказались преимущества перед человеком, который до сих пор умел так ловко устраиваться на войне. – Разве в наш век можно быть таким нервным?!»

– А почему ты не предложил отвезти тебя одному из них? – спросил Христиан, кивнув в сторону солдат, развалившихся на ступенях перед ратушей.

– Им нельзя доверять, – угрюмо ответил Брандт, оглядевшись вокруг. – Если бы только я рассказал тебе половину того, что слышал о случаях убийства офицеров собственными солдатами за последние дни… Я торчу уже почти сутки в этом проклятом городишке и все стараюсь придумать, что же мне делать, кому можно довериться. Но ведь все идут группами, у всех есть друзья, а в машине только два места… А кто знает, может быть, завтра противник будет уже здесь или перережет дорогу на Париж… Признаюсь, Христиан, когда я увидел тебя в кафе, я едва сдержался. Скажи, – Брандт с беспокойством схватил его за локоть, – ты один? С тобой никого нет?

– Не беспокойся. Я один.

Вдруг Брандт остановился и нервным движением вытер пот с лица.

– Я забыл спросить, – тревожно зашептал он, – а ты-то водишь машину?

Душевная боль, отразившаяся на лице Брандта, когда он задал свой простой, глупый вопрос, который в данный момент, в период крушения немецкой армии, стал для него вопросом жизни или смерти, вызвала у Христиана какую-то преувеличенную жалость к этому бывшему художнику, исхудавшему и постаревшему.

– Не волнуйся, дружище, – ответил Христиан, успокаивающе похлопывая его по плечу, – конечно, вожу.

– Слава богу! – с облегчением вздохнул Брандт. – Так едешь со мной?

Христиан почувствовал слабость, у него слегка закружилась голова. Ему предлагали спасительную скорость, дом, жизнь!

– Да меня никакая сила не удержит! – воскликнул он.

Оба слабо улыбнулись, словно утопающие, которым удалось каким-то чудом помочь друг другу добраться до берега.

– Тогда сейчас же отправляемся.

– Подожди, – сказал Христиан. – Хочу отдать кому-нибудь велосипед, пусть еще кто-то получит шансы на спасение…

Он вглядывался в неясные фигуры людей, сновавших у ратуши, придумывая, как бы, не вызывая подозрений, избрать счастливца и даровать ему право на жизнь.

– Зачем? – остановил его Брандт. – Велосипед нам самим пригодится. Француз – хозяин фермы даст нам за него столько продуктов, сколько мы сумеем увезти.

Христиан заколебался, но тут же согласился.

– Конечно, – спокойно сказал он. – Как только я сам об этом не подумал?

Они двинулись в путь. Брандт то и дело беспокойно оглядывался, опасаясь, что за ними следят. Христиан шагал рядом и вел велосипед. Так они вышли из города на дорогу, которую Христиан пересек всего полчаса тому назад. Вскоре они поравнялись с зарослями цветущего боярышника, наполнявшего вечерний воздух терпким ароматом, и свернули на пыльный проселок. Еще через четверть часа они подошли к уютному, обсаженному кустами герани домику, неподалеку от которого был большой кирпичный амбар, где, прикрытая ворохом сена, стояла двухместная машина Брандта.

Велосипед, как и предсказывал Брандт, действительно очень пригодился. Когда с первыми вечерними звездами они выехали с фермы на узкий проселок, у них был окорок, большой бидон с молоком, полголовы сыра, литр кальвадоса, два литра сидра, полдюжины увесистых буханок серого хлеба и целая корзина яиц, которые фермерша сварила вкрутую, пока они разгребали сено и выводили машину.

Удобно устроившись за рулем маленькой машины, Христиан, сытый и довольный, спокойно улыбался, прислушиваясь к ровному, едва слышному урчанию заботливо отрегулированного двигателя. Когда в бледном свете вечерней луны показались кусты боярышника, а за ними лента шоссе, Христиану вспомнилась пустынная дорога на рассвете и мальчик-велосипедист в синей рубашке, встреча с которым оказалась гораздо полезнее, чем можно было думать тогда.

По городу промчались не останавливаясь. На площади им вдогонку раздался какой-то крик. Был ли это приказ остановиться или просьба подвезти, или кто-нибудь просто выругал их за то, что они гнали, не заботясь о безопасности пешеходов, друзья так и но узнали. Христиан в ответ только прибавил газу. Через минуту перед ними уже расстилался залитый лунным светом сельский ландшафт. Они неслись по дороге на Париж, лежавший в двухстах километрах.

– С Германией покончено, – говорил Брандт усталым тонким голосом, но достаточно громко, чтобы Христиан мог расслышать его сквозь рокот мотора и свист встречного ветра. – Только безумцы не понимают этого. Посмотри, что творится кругом! Полный крах. И всем наплевать. Целый миллион солдат брошен на произвол судьбы. Они бредут безо всякой цели, сами не зная куда, без офицеров, без продовольствия, без боеприпасов. Противник в любой момент может взять их голыми руками или перебить всех до одного, если они сдуру вздумают сопротивляться. Германия не в состоянии больше обеспечивать армию. Может быть, еще удастся собрать кой-какие силы и организовать подобие обороны, но это будет лишь жест, оттяжка времени ценой бессмысленного кровопролития. Дешевая романтика! Похороны викинга вместе с Клаузевицем и Вагнером, с генеральным штабом и Зигфридом[91] для большего театрального эффекта! Я такой же патриот, как и все другие, и, видит бог, я служил Германии, как только мог, служил в Италии, в России, здесь во Франции… Но я цивилизованный человек и не могу примириться с судьбой, которую нам уготовили. Я не верю в викингов и не собираюсь гореть на погребальном костре, который разожжет Геббельс. Разница между цивилизованным человеком и диким зверем в том и состоит, что человек, когда он побежден, понимает это и принимает меры к спасению… Слушай, Христиан. Перед самой войной я ходатайствовал о переходе во французское гражданство, но потом взял заявление обратно. Германия нуждалась во мне, – серьезно продолжал Брандт, пытаясь убедить не только сидящего рядом человека, но и самого себя в своей честности, прямоте и добрых намерениях, – и я предложил себя родине. Я старался изо всех сил. Боже, какие снимки я делал! Чего только я не натерпелся, чтобы все это снять! Но снимать больше нечего, помещать снимки некому, и, если даже их напечатают, никто им не поверит, никого они не тронут. Я выменял свой аппарат у того фермера на десять литров бензина. Война больше не объект для съемки, потому что войны уже нет. Просто победитель добивает побежденного. Это пусть снимают его собственные фотографы. Глупо самому запечатлевать на пленку, как тебя добивают, никто и не ждет этого от меня. Когда солдат вступает в армию, в любую армию, с ним заключают своего рода контракт. По этому контракту армия вправе потребовать, чтобы солдат отдал свою жизнь, но она не вправе требовать, чтобы он отдавал жизнь, заведомо зная, что это бесполезно. Если правительство в данный момент не просит мира, – а никаких признаков этого нет – значит; оно уже нарушает контракт со мной, как и с любым другим солдатом, находящимся во Франции. Значит, мы перед ним никаких обязательств не несем. Никаких…