– К чему ты мне все это говоришь? – спросил Христиан, не отрывая глаз от серой ленты дороги, а про себя подумал: «У него есть какой-то план, но я пока ничего определенного говорить не буду».

– А к тому, – чеканя слова, ответил Брандт, – что, когда приедем в Париж, я намерен дезертировать.

С минуту ехали молча.

– Пожалуй, я неточно выразился, – нарушил молчание Брандт. – Не я бросаю армию, армия первая бросила меня. Я хочу лишь оформить наши отношения.

Дезертировать… Это слово звучало в ушах Христиана. Противник давно уже сбрасывал листовки с пропусками, убеждая немцев, что война проиграна, призывая их сдаться в плен, обещая хорошее обращение… Он не раз слышал о случаях, когда люди пытались дезертировать, но их ловили и вешали на деревьях сразу по нескольку человек, а их близких в Германии расстреливали… У Брандта близких нет, ему проще. Конечно, при такой неразберихе вряд ли удастся выяснить, кто дезертировал, кого убили, кто попал в плен, героически сражаясь с противником. Может быть, потом, лет через пятнадцать, и дойдут какие-нибудь слухи, а может быть и никогда. Но стоит ли беспокоиться об этом сейчас?

– Зачем же тебе ехать в Париж, чтобы дезертировать? – спросил Христиан, вспомнив о листовках. – Почему бы не выбрать другой способ: найди первую попавшуюся американскую часть и сдайся в плен.

– Я думал об этом. Не годится: слишком опасно. На фронтовиков полагаться нельзя. Могут сгоряча прикончить. Кто знает, а вдруг всего несколько минут назад снайпер убил их товарища? Вдруг им недосуг возиться с пленными? Или попадется еврей, у которого родственники в Бухенвальде? Всякое бывает. А потом здесь, в этой проклятой стране, можно так и не попасть ни к американцам, ни к англичанам. У каждого паршивого француза отсюда и до Шербура есть теперь оружие, и каждый из них только и думает, как бы подстрелить немца, пока не поздно. Нет, дорогой, я собираюсь дезертировать, а не умирать.

«Предусмотрительный малый, – с восхищением подумал Христиан. – Все обдумал заранее. Неудивительно, что такой и в армии жил припеваючи. Щелкал себе фотоаппаратом, делал как раз такие снимки, какие нравились министерству пропаганды, имел тепленькое местечко в журнале, квартиру в Париже…»

– Ты помнишь мою Симону? – спросил Брандт.

– Ты все еще с ней? – удивился Христиан.

Брандт жил с Симоной еще в сороковом году. Христиан познакомился с ней, когда первый раз приезжал в Париж в отпуск. Они вместе развлекались, Симона даже приводила с собой приятельницу… Как же ее звали? Кажется, Франсуаза… Но Франсуаза была холодна как лед и вообще не скрывала своей неприязни к немцам… Да, Брандту в войне повезло. Надев мундир победоносной армии, он оставался почти что гражданином Франции и умело извлекал выгоду из преимуществ такого двойственного положения.

– Ну конечно, я по-прежнему с Симоной, – ответил Брандт. – Что же в этом странного?

– Сам не знаю, – улыбнулся Христиан. – Ты только не сердись. Просто все было так давно… Прошло целых четыре года… Четыре года войны…

Хотя Симона была весьма недурна собой, Христиану почему-то казалось, что Брандт при таких возможностях должен был все эти годы порхать от одной красотки к другой.

– Мы решили пожениться, как только кончится вся эта чертовщина, – решительно объявил Брандт.

– Правильно, – согласился Христиан, сбавляя скорость, так как они обгоняли вереницу солдат, устало шагавших по обочине. За спиной у них поблескивали при свете луны автоматы. – Что вам мешает?

«Брандт во всем благоразумен, – с завистью подумал Христиан. – Счастливчик. Не получил не единой царапины. Позади легкая война, впереди – благоустроенная жизнь. Все у него предусмотрено».

– Сейчас прямо к ней, – продолжал Брандт. – Сниму форму, оденусь в штатское и буду ждать американцев. Когда суматоха уляжется, Симона пойдет в американскую военную полицию и сообщит обо мне. Скажет, что я немецкий офицер и желаю сдаться. А там кончится война, меня выпустят, я женюсь на Симоне и снова буду писать картины…

«Да, везет человеку, – думал Христиан. – Умеет устраиваться. Жена, карьера, словом, все…»

– Христиан, – искренне предложил Брандт, – ведь и ты можешь поступить так же!

– Как? – усмехнулся Христиан. – Что, Симона и за меня пойдет?

– Не смейся!.. Квартира у Симоны большая: целых две спальни. Ты тоже можешь пожить у нее. Ты хороший парень, и незачем тебе тонуть в этом болоте… – Брандт взмахнул рукой, и этот скупой жест, казалось, охватывал все: и спотыкающихся солдат, шагавших по дороге, и грозное небо, и рушащиеся государства. – Хватит с тебя. Ты свое дело сделал. Сделал даже больше, чем требовалось. Теперь пора каждому, кто не глуп, подумать о себе…

– Знаешь, – продолжал уговаривать Брандт, ласково положив руку на плечо Христиану, – с того первого дня на парижской дороге я все время справлялся о тебе, беспокоился, чувствуя, что если смогу помочь кому-нибудь выбраться живым и невредимым из этой заварухи, то выбор мой падет на тебя. Когда все кончится, нам будут нужны такие люди; как ты. Если даже ты считаешь, что не вправе поступать так ради себя, то ты обязан сделать это ради своей страны… Ну, так как же, останешься со мной?

– Может быть, – не сразу ответил Христиан. – Может быть. – Он тряхнул головой, чтобы прогнать усталость и сон, и осторожно объехал группу солдат, которые при слабом свете затемненных карманных фонариков суетились около броневика, лежавшего поперек дороги. – Может быть, и останусь… Только прежде нужно добраться до Парижа, а потом уже думать, что делать дальше…

– Доберемся, – спокойно сказал Брандт. – Обязательно доберемся. Теперь я в этом абсолютно уверен.

На другой вечер они въехали в Париж. Машин на улицах было очень мало. Город был погружен в темноту, но ничто, как будто, не изменилось по сравнению с тем, что Христиан видел раньше, когда он бывал здесь до вторжения. По улицам по-прежнему проносились немецкие штабные автомобили, то и дело отворялись двери затемненных кафе, на мгновение озаряя улицу слабым отблеском света, раздавался громкий хохот солдат, прогуливающихся по тротуару. Когда они проезжали площадь Оперы, Христиан успел заметить девиц, которые, как и прежде, зазывали прохожих мужчин, особенно в военной форме. «Да, мир коммерции живет своей обычной жизнью, – мрачно подумал Христиан. – Ему все равно, где противник: в тысяче километров или на подступах к городу, в Алжире или в Алансоне…»

Возбужденный Брандт нетерпеливо ерзал на краешке сиденья, направляя Христиана в путаном лабиринте затемненных улиц. Христиану вспомнились другие времена. Они с Брандтом разъезжали по этим же бульварам вместе с Гарденбургом и унтер-офицером Гиммлером, который с видом профессионального гида показывал им местные достопримечательности. Весельчака Гиммлера больше нет: кости его тлеют где-то в песках пустыни. Гарденбург покончил самоубийством в Италии… А вот они с Брандтом живы и снова едут по тем же улицам, вдыхают тот же древний аромат старинного города, проезжают мимо тех же памятников, мимо вечной реки…

– Приехали, – прошептал Брандт. – Остановись здесь.

Христиан затормозил и выключил зажигание. Он очень устал. Перед ними был гараж, к массивным воротам которого вел крутой бетонированный спуск.

– Жди меня здесь, – сказал Брандт, торопливо вылезая из машины. Он подошел к боковой двери гаража и постучал. Дверь почти тотчас же отворилась, и Брандт исчез за ней. Христиан вспомнил, как точно так же исчез Гиммлер за дверью публичного дома, вспомнил мавританские портьеры, шампанское и улыбку на красных губах брюнетки. «Странный вкус, – насмешливо говорили красные губы, – очень странный, не правда ли?» И отрывисто-грубый ответ Брандта: «Мы вообще странные люди. Еще узнаете. А пока занимайся своим делом!» А потом – зеленое шелковое платье в руках у Гиммлера и надпись на стене «1918»). Где-то в глубине сознания у Христиана снова зашевелилась мрачная мысль: «Эти французы нас всех перебьют…»