Массивные ворота гаража медленно, со скрипом распахнулись, и в глубине строения тускло замерцало бледно-желтое пятно света. Появился Брандт и, быстрым взглядом окинув улицу, торопливо зашептал:

– Загоняй сюда… Быстрее!

Христиан завел мотор и, развернув машину, направил ее по спуску туда, где мерцал свет. Он слышал, как ворота гаража, пропустив машину, снова закрылись. Осторожно двигаясь по узкому проходу, Христиан отвел машину в дальний угол и, остановившись, осмотрелся кругом. В полутьме гаража он разглядел еще три-четыре машины, накрытые брезентом.

– Все в порядке! – услышал он голос Брандта. – Здесь и поставь.

Христиан заглушил мотор и вылез из машины. К нему подошел Брандт с каким-то толстым коротышкой в мягкой фетровой шляпе, которая при столь скудном освещении делала его похожим на нечто среднее между театральным комиком и злодеем.

Коротышка медленно обошел вокруг машины, что-то ощупывая и осматривая.

– Пойдет, – сказал он по-французски, а затем исчез в маленькой каморке, откуда и светила затемненная лампочка.

– Машину я продал. Мне дали за нее семьдесят пять тысяч франков, – сказал Брандт, помахав перед лицом Христиана пачкой банкнот. Банкнот Христиан, конечно, не разглядел, по услышал сухой шелест бумажек. – В ближайшие несколько недель деньги нам будут очень кстати. Теперь давай заберем все из машины. Дальше пойдем пешком.

«Семьдесят пять тысяч! – подумал восхищенный Христиан, помогая Брандту выгружать из машины окорок, сыр, кальвадос. – Этот человек нигде не пропадет! Всюду у него друзья, деловые знакомства, и ему в любой момент охотно придут на выручку».

Коротышка вернулся с двумя парусиновыми мешками, и Христиан с Брандтом стали складывать в них продукты. Француз безучастно стоял поодаль, не изъявляя ни малейшего желания помочь им. Когда они покончили со своим делом, он проводил их к выходу и отпер дверь.

– До свидания, месье Брандт. Желаю хорошо провести время в Париже, – сказал он с такой хитрой, едва уловимой насмешкой в голосе, что Христиану захотелось схватить его за шиворот и вытащить на улицу, чтобы разглядеть как следует его лицо. Он даже приостановился, но Брандт нетерпеливо потянул его за руку. Христиан покорно вышел на улицу. Дверь за ними захлопнулась, негромко лязгнул засов.

– Сюда, – сказал Брандт и пошел впереди, взвалив на плечо мешок с добычей. – Тут недалеко.

Христиан зашагал за ним по темной улице. Он решил, что потом расспросит, что за птица этот француз и зачем ему машина. Сейчас же он слишком устал, да и Брандту не терпелось добраться до своей возлюбленной.

Минуты через две Брандт остановился у подъезда трехэтажного дома и позвонил. По пути им никто не встретился.

Ждали долго, но, наконец, дверь чуть приоткрылась. Брандт прошептал что-то в щелочку, откуда послышался старушечий голос, вначале ворчливый, а потом, когда Брандта узнали, теплый и приветливый. Тихо звякнула цепочка, и дверь отворилась. Христиан проследовал за Брандтом наверх мимо закутанной консьержки. «Брандт знает, куда стучать, – подумал Христиан, – и что сказать, чтобы отворялись двери».

Щелкнул выключатель, и перед Христианом предстала мраморная лестница чистого, вполне респектабельного буржуазного дома.

Через двадцать секунд свет погас, и они продолжали подниматься в темноте. Автомат, висевший на плече Христиана, то и дело с металлическим лязгом стукался о стену.

– Тише! – прошипел Брандт. – Осторожней.

На следующей площадке Брандт нажал на автоматический выключатель, и свет загорелся еще на двадцать секунд, покорный французской бережливости.

Поднялись на третий этаж, и Брандт осторожно постучал. Дверь сразу же отворили, словно хозяйка квартиры с нетерпением ждала их. На лестницу брызнул яркий сноп света, и в дверях показалась женщина в длинном халате. Она бросилась в объятия Брандта и, всхлипывая, твердила:

– Господи, наконец-то… Ты дома, дорогой! Наконец-то…

Христиан смущенно прижался к стене, придерживая рукой приклад, и наблюдал, как обнимаются те двое. Обнялись они по-домашнему, как муж с женой, в их объятии была не столько страсть, сколько радостное чувство облегчения, простое, будничное, трогательное, исполненное слез и глубоко интимное.

Наконец, смеясь сквозь слезы, Симона освободилась из объятий и, откинув одной рукой прядь длинных, прямых волос, а другой все еще держась за Брандта, словно тот, как призрак, мог в любой момент исчезнуть, приветливо промолвила, повернувшись к Христиану:

– А теперь пора отдать долг вежливости…

– Ты ведь помнишь Дистля? – спросил Брандт.

– Конечно, помню! – И она быстро протянула руку Христиану. – Я так рада вас видеть. Мы так часто о вас вспоминали… Проходите… Не стоять же вам всю ночь на лестнице!

Они вошли в квартиру, и Симона захлопнула дверь. По-домашнему щелкнул замок, суля отдых и покой. Брандт и Христиан вошли вслед за Симоной в гостиную. Там у окна, задернутого занавесками, стояла женщина в стеганом халате. Свет единственной лампы, стоявшей на столике рядом с кушеткой, не позволял разглядеть черты ее лица.

– Кладите все здесь. Вам нужно умыться! Вы, наверно, проголодались до смерти? – хлопотала Симона. – Есть вино… откроем бутылочку, чтобы отметить… Франсуаза, смотри, кто пришел!

«Так вот это кто! – вспомнил Христиан. – Та самая Франсуаза, которая терпеть не могла немцев». Он пристально посмотрел на нее, когда она отошла от окна, чтобы поздороваться с Брандтом.

– Очень рада вас видеть, – сказала Франсуаза.

Сейчас она выглядела даже красивее, чем ее помнил Христиан, – высокая, стройная, с каштановыми волосами, тонким изящным носом и упрямым ртом. Она с улыбкой протянула Христиану руку.

– Добро пожаловать, унтер-офицер Дистль, – сказала Франсуаза, тепло пожимая Христиану руку.

– Так вы меня еще помните? – удивился Христиан.

– Конечно! – ответила Франсуаза, пристально глядя ему в глаза. – Я все время о вас думала!

«Что кроется в глубине этих зеленых глаз? – подумал Христиан. – Чему она улыбается, на что намекает, уверяя, будто все время думала обо мне?»

– Франсуаза переехала ко мне месяц назад, дорогой, – сказала Симона Брандту с милой гримаской. – Ее квартиру реквизировала ваша армия.

Брандт засмеялся и поцеловал ее. Симона не торопилась высвободиться из его объятий. Христиан заметил, что она сильно постарела. Выглядела она по-прежнему хрупкой и изящной, но у глаз появились морщинки, кожа лица казалась высохшей и безжизненной.

– Долго собираетесь пробыть здесь? – поинтересовалась Франсуаза.

– Сейчас пока трудно сказать… – начал было Христиан после минутного колебания, но его слова пресек хохот Брандта, хохот почти истерический, хохот человека, которому все кажется странным после пережитых опасностей.

– Христиан, брось эти проклятые условности! Ты же знаешь, мы будем дожидаться здесь конца войны!

Симона разрыдалась, и Брандт принялся утешать ее, усадив на кушетку. Христиан подметил холодный удивленный взгляд, который бросила на них Франсуаза. Потом она вежливо отвернулась и снова отошла к окну.

– Ну идите же! – всхлипывала Симона. – Просто глупо. Сама не знаю, почему плачу. Совсем как моя мама: она плакала от счастья, плакала, когда грустно, плакала, радуясь солнечной погоде, плакала, когда лил дождь. Идите, приведите себя в порядок с дороги, а когда вернетесь, я уже стану умницей и накормлю вас отличным ужином. Да хватит вам смотреть на мои заплаканные глаза! Идите.

Брандт глупо ухмылялся, словно блудный сын, возвратившийся домой, и это так не шло к его худощавому интеллигентному лицу, в которое въелась пыль всех дорог от самой Нормандии.

– Пошли, Христиан, – сказал Брандт. – Смоем хоть немного с себя грязь.

Они пошли в ванную. Франсуаза, как заметил Христиан, даже на них не взглянула.

В ванной под шум воды (холодной из-за нехватки топлива), пока Христиан старался причесать мокрые черные волосы чьей-то расческой, Брандт разоткровенничался.