— Как же у вас всё складно получается, — выдавливаю из себя, становится тошно.

— То, что ульи явно сгорели изнутри, а вокруг почти ничего не пострадало, видно и без дознавателя, — строго замечает Максим.

— Причиной может быть несоблюдение правил пожарной безопасности, — тараторит командир одно и то же. Вы говорили, там была бумага и сухая трава, но сейчас там только обгоревшие рамки. И по-прежнему нет доказательств того, что была вода, а лопаты соседи с собой принесли.

— Это сделал Афанасий! Её бывший ухажёр из нашей администрации. И я Ксюше верю, не такая она, чтобы врать, они с Максимом видели, что внутрь ульев были засунуты бумага и сено, — поддерживает меня рыданиями Виолетта. — А он ей не раз угрожал, что если она за него не выйдет, то ещё поплачет! Он это! К бабке не ходи!

— То есть у вас конфликт с Афанасием Петровичем Котовым, и вы решили спихнуть на него вину за пожар на пасеке? — смеётся командир. — Это к делу не пришьёшь, нужны доказательства. Зачем ему это?

— Да Афанасий это!

— И я подтверждаю, — снова Егор, — у него только выгода была!

— Другими словами, единогласно сыплются голословные обвинения в сторону замглавы администрации, но никто из вас Афанасия Петровича рядом с ульями не видел.

— Я заметил человека, бродившего между ульями в темноте. Увидел и сразу же побежал к Ксюше.

— И это был Афанасий Петрович?

— Нет. Конечно же нет. Сам-то он не станет.

— Иными словами, всё-таки не он сжёг вашу пасеку? — и снова гогот.

Таким образом спустя десять минут разбирательств у меня на руках остается копия Акта о пожаре и копия Постановления об отказе в возбуждении уголовного дела, в которых, естественно, не указаны фамилия и имя-отчество лица, из-за действий которого произошёл пожар. В суд иск о возмещении ущерба подавать не на кого.

Когда пожарные уезжают, Максим решительно вытирает сажу с лица.

— Надо вызвать дознавателя и провести расследование.

— Дознаватель напишет то же самое: неправильно пользовались пасекой и по неаккуратности возле одного из домиков вспыхнула трава, пожар перекинулся на другие ульи, — встревает муж Виолетты. — У нас на заводе был пожар, тоже хотели доказать, что мы не виноваты. Так нас ещё крайними сделали, а не начальство. Все они одним миром мазаны. Его основная задача установить произошёл ли пожар в результате поджога. — Наклоняется он мне, берёт бумагу, читает, подсвечивая телефоном.

Когда пожарные светили фонарями, было светлее. А теперь приходится напрячься, чтобы разобрать написанное.

— Хоть бы на следующий день приехали и светлого дня дождались, а то уже написали: «несоблюдение правил пожарной безопасности привело к возникновению пожара на пасеке». Тут про поджог нет ни слова. Никто разбираться не станет. И никто к нам никакого дознавателя не пришлёт. Всё на ранней стадии заглохнет. Во, тут ниже ещё лучше: «Поджог не подозреваю».

— К кому предъявлять иск, в конце концов ?! — кряхтит Михайловна, размахивая палкой. — И стоит ли вообще в суд тащиться, если непонятно, что представлять в суд для доказательства, потому что на руках только вот эта вот бумажка об отказе, из которой, едрит мадрид, ничего не понятно?! Только деньги потратишь, Ксения!

— Видно же, что трава целая вокруг.

— Возле одного улья выгорело вокруг, мало ли. Афанасий в прошлом году пожарным в Большевик целый спортивный зал для тренировок оборудовал. Держите карман шире, что будут с этим пожаром разбираться.

— Мне надо к детям. — Встаю, пошатываясь. — Они там одни. Неизвестно, на что ещё этот чёрт с рогами способен.

Говорить тяжело. На сердце лежит камень. Максим тут же подходит ко мне и, поддерживая, ведёт в сторону домов, сквозь лесную мглу. Я ничего не хочу: ни дознавателя, ни суда. Если бы не дочки, легла бы рядом с этими домиками и осталась бы до утра на сырой земле… Дед, отец пасеку эту берегли, а я из-за мужиков потеряла… Тошно мне.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы идём сквозь ночной полумрак, я вся дрожу, мне то жарко, то холодно. Кожу сушит после пожара. Но я ничего этого не замечаю, настолько обессилена. Но он поворачивает меня к себе и обнимает. И мне становится легче. Как будто я опираюсь на обломок доски в бушующем море, и есть ещё надежда выплыть. Он гладит меня по спине.

— Не бойся, Ксюнь, всё у тебя будет хорошо.

— Те люди в форме, что приходили к нему, когда этот... Когда Афанасий взрывал петарды. Они смогут нам помочь, твои люди? — уточняю я.

— Какие мои люди, Ксюш?

Я отлипаю и заглядываю Максиму в глаза. Он был со мной в доме. Да — на кого-то ругался, да — разбирался, да — разговаривал по телефону, но…

— Не знаю, кто эти люди. Я же тебе сразу сказал, что не знаю, кто это, Ксюнечка. У него просто закончились петарды, — пожимает плечами, — и он ушёл вместе с участковым и этими ребятами, — Дубовский сжимает зубы. — Зла не хватает. Просто хочется удавить его голыми руками.

И обнимает крепче. Я так надеялась, что тогда всё разрулил Максим, а выходит, что нет.

— Утром подадим заявление, — говорит Максим, пропуская меня в калитку. — Нельзя останавливаться. Надо всё задокументировать и продолжать бороться. Если мы будем капать им на темечко, рано или поздно они вышлют к нам экспертизу.

— Пока дождь не пройдет и не смоет все улики, — грустно улыбаюсь, утирая под глазами слёзы.

Где-то между началом нашей «деревни» и домом до меня дошло, что пасеку уже не вернуть, а вот детей надо сохранить, чего бы мне это ни стоило. Поэтому, успокоившись и взяв себя в руки, я постаралась ускориться.

Внутри тихо. Девочки спят, я скидываю обувь и как есть — перемазанная растрёпанная, пахнущая пожаром — тороплюсь к ним в комнату. Старшая перебралась в кроватку к младшей и обнимает её.

Так бывает, когда младшая вскрикивает во сне. Несмотря на вздорные и упрямые характеры, девочки очень любят друг друга.

Ася прижимает малышку к себе, словно большого плюшевого медведя, и это так мило, что я невольно улыбаюсь.

Обернувшись, я замечаю, как пристально наблюдает за мной Максим.

В его взгляде читается тепло, от которого мне невольно становится легче.

— Пойдём, тебя нужно помыть, — шепчет Дубовский.

— Я могу сама, — печально, — я уже взрослая.

— Ну какая же ты взрослая? Вон какая мелкая, — имеет в виду нашу разницу в росте.

И эти слова звучат так неожиданно забавно, что я против воли, шмыгая носом и растирая соль слёз по лицу, хихикаю.

Вернувшись домой, я понимаю, что дети — главное, ничего нет важнее, основное сейчас — сохранить детей. Всё другое не имеет значения.

Завтра я устроюсь на работу в столовую. Я снова поеду в банк, попробую договориться. Я наконец-то займусь домашними делами и наведу порядок, выкину весь хлам. Я начну учить старшую читать, я справлюсь. Буду заниматься с ними.

Не может быть у человека так много горя. Должен быть просвет.

— Пойдём, — повторяет Максим.

И ему каким-то образом удаётся меня отвлечь, сконцентрировать всю мою отрицательную энергию на своих губах, шепчущих слова поддержки. Они у него красивые: крупные, с четким привлекательным контуром, словно нарисованные грифелем талантливого мастера.

Дубовский заводит меня в маленькую тесную ванную, пытается снять майку.

— Я сейчас должна реветь и искать документы на пасеку. Мытьё подождет.

— Ну нет. Если бы ты взглянула на себя в зеркало, то поняла бы, что плакать тебе больше не нужно.

Я оборачиваюсь. Мельком глянув на свое отражение и ужаснувшись, прячу лицо в ладонях.

Максим веселится, пытаясь убрать руки. И секундное ощущение силы его пальцев на моих запястьях будоражит. Его прикосновения приятны мне, несмотря на ситуацию. Я чувствую жар от его крупного тела. В моей крохотной ванной невозможно тесно для нас двоих.

— Ты отходчивая, Ксения, это хорошее качество.

— Ты тоже. Недавно злился, планировал расправу, а теперь вот надрываешь животик со смеху.