— Я не буду с вами разговаривать тысячу лет! — выкрикнула она, в ярости глядя на отца сквозь пелену слез. Ей хотелось сказать что-то более резкое, связанное с ненавистью или более внушительной угрозой, но ее отец уже вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Щелкнул замок, и Найалла уткнулась лицом в подушку, истерично рыдая. Сейчас она даже не могла попросить сестру, чтобы та передала Эристелю вторую записку, теперь уже объясняющую, почему Найалла попросила его прийти на праздник, и при этом не явилась сама. Несчастная пленница считала, что появление лекаря на главной площади станет доказательством того, что их чувства взаимны. И, если отец будет препятствовать их любви, они попросту сбегут вместе.

Новая мебель, появившаяся в кабинете господина Двельтонь, была собрана из светлых пород древесины, отчего комната моментально утратила свою прежнюю мрачность. Солнце наконец облюбовало это помещение, и Родону на миг показалось, что теперь разбирать дела горожан ему будет приятно. Впрочем, мысль эта немедленно улетучилась, когда Двельтонь вскрыл первое письмо. Написано оно было анонимно, как, впрочем, пишется практически любая неподтвержденная гадость, с большим количеством грамматических ошибок, но почерком настолько узнаваемым, что Родон почувствовал отвращение. Этот аноним писал ему едва ли не каждый день, желая разоблачить и покарать очередную ведьму. Данное письмо не стало исключением: в нём говорилось о Сантарии Крэвель, молодой прачке, которая якобы была замечена за колдовством. Информатор видел в ее доме кости, животных с квадратными зрачками, а также пучки высушенных трав, которые, по мнению анонима, используют чернокнижники.

Родон открыл ящик стола и положил письмо на стопку других, написанных тем же почерком. В последнее время неизвестный отправитель интересовал мужчину куда больше, нежели разоблаченные «ведьмы», и именно этот интерес заставил Родона устроить на празднике города небольшую лотерею. Посреди площади установят большой глиняный кувшин, куда в течение дня горожане будут бросать клочки бумаги с написанными на них своими именами. Вечером господин Двельтонь наугад вытащит одну из записок, и победитель получит десять золотых монет. Остальные записки Родон планировал просмотреть позже, надеясь, что аноним окажется достаточно алчным, чтобы забросить в кувшин свое имя.

Двельтонь взялся за следующее письмо, теперь уже от одного из ремесленников, который умолял одолжить ему еще немного денег. Этот человек весьма недурно изготавливал медные украшения, однако его любовь к крепким напиткам приносила ему куда больше славы, чем само ремесло. Меньше всего Родону хотелось финансировать чьи-то походы по увеселительным заведениям, поэтому на данное письмо он решил ответить отказом.

Постепенно количество бумаг на столе уменьшалось, и все чаще Двельтонь бросал взгляд на свиток с печатью Аориана. Другой на его месте давно бы уже прочел заветное письмо, но Родон считал, что в первую очередь нужно разобраться с делами города, и лишь потом приступать к личным. Он ждал ответа старца несколько месяцев — ничего не изменится, если подождет еще несколько минут.

Когда Родон наконец сломал печать, он почувствовал, как его охватывает необъяснимая тревога. С одной стороны, он хотел, чтобы его подозрения оказались необоснованными, но все-таки холодное чувство страха охватывало его при мысли, что в его городе действительно появилось нечто, по-настоящему связанное с черной магией. Если зло на самом деле пришло в город, нужно четко понимать, как правильно бороться с ним, чтобы не навлечь еще большей беды. Столько раз Родон слышал, как чернокнижники уничтожали целые города, едва почувствовав за собой слежку. К тому же, если бы Эристель действительно был связан с черной магией, то это давно бы сказалось на благополучии города.

Уже не в силах больше ждать, Родон погрузился в чтение. Он надеялся, что письмо расставит все по местам, прояснит до мельчайших деталей, однако в результате Двельтонь еще больше запутался. Старец ограничился всего четырьмя строками, из которых первой было приветствие, а четвертой — пожелание всего наилучшего. Две оставшиеся строки заключали в себя следующее:

«Случившиеся в вашем городе убийства — не что иное, как возмездие, которое могло быть совершено вашими же горожанами, так как ничего магического в произошедшем я не усмотрел. Что касается лекаря с северных земель, то его история представляется мне чуть более запутанной: лавина действительно уничтожила город Майарк, когда в Ливирте свирепствовала белая лихорадка, однако надо заметить, что обе эти напасти были вызваны чернокнижником и, насколько мне известно, ни в том, ни в другом городе никто не выжил».

Сложив письмо, Родон поднялся с кресла и начал мерить шагами комнату. Белую лихорадку, созданную чернокнижником, могли усмирить только колдуны, а это означало, что либо Эристель лжет, либо относится к лекарям, которые незаконно практикуют магию. Последних в мире было, как крыс, поэтому особо с самоучками не боролись, главное, чтобы те не переходили черту. Родон мог лично насчитать как минимум дюжину врачей, которые тайно используют мелкие заклинания, чтобы понизить жар, ускорить заживление раны или на какое-то время устранить боль.

Куда больше господина Двельтонь беспокоило преображение слуг Эристеля. Молодой лекарь несколько раз вызывался на допрос в связи с изменением внешнего вида Точи. Однако все свелось к тому, что волосы юноши поседели от страха, пока его избивали, а цвет радужек глаз изменился потому, что он ослеп в результате полученных травм. Тем не менее горожане продолжали настаивать, что для слепого Точи ориентируется уж больно хорошо. В тот раз Родон сам пожелал закрыть дело, чтобы оставить несчастного юношу в покое.

Что касается парализованного старика, который после лечения у Эристеля вдруг начал ходить, дело оказалось еще более простым: в молодости парень неудачно упал с лошади и действительно какое-то время не ходил. Однако, восстановившись физически, он никак не мог поверить, что исцелился, поэтому продолжал пользоваться каталкой до самой старости. К тому же парализованному милостыню подавали куда охотнее, и исцеляться ему стало уже материально невыгодно.

В остальном Эристель не совершил ничего такого, что могло показаться странным или предосудительным. Горожане воспринимали его, как ученого зануду, который чах над книгами вместо того, чтобы развлекаться. Он был вежлив, трудолюбив и действительно знал свое дело, отчего все больше людей оставляло своих докторов и переходило лечиться к нему. На появление конкурента другие лекари отреагировали так, как было принято в этом городе: его начали подозревать в использовании темной магии, и количество писем с жалобами на «чернокнижников» в первый год заметно возросло. Больше всего Родона поразило письмо от Клифаира, почтенного пожилого лекаря, который ни разу не был замечен в клевете и интригах, направленных против других врачей. Старик настоятельно просил «присмотреться» к чужаку, так как излечение от гнилой проказы на последней стадии не может быть осуществлено даже очень древней магией.

Также вспомнился случай с Нироком Дофалем, которого отравили на праздновании собственного дня рождения. Кожа Нирока безобразно посинела, вены на шее вздулись, напоминая натянутые канаты, а на губах выступила зловонная желтоватая пена. То и дело по его телу пробегали судороги, и все присутствующие понимали, что Дофалю оставались считанные минуты. Не «понимал» только Эристель. Обычно, видя, что умирающего не спасти, врачи отказывались лечить его, чтобы не портить себе репутацию еще одним трупом. Северянин же брался за всех, и по большей части ему таки удавалось вытащить несчастных из могилы. Наверное, лишь по этой причине люди не донимали его настолько, чтобы он прекратил заниматься медициной. Родону и самому не хотелось всерьез рассматривать обвинения против Эристеля, во всяком случае до тех пор, пока лекарь приносил пользу.