Оставалось только молча скользнуть к следующей, явно незапертой двери — из-за нее доносился стрекот швейной машинки.

— Конечно, не может! — неожиданно согласился Ингвар. — Пауки, ткущие целые платья — это же противоприродно. Альвы придумали, чтоб выкачивать побольше денег со знатных глупцов, и не промахнулись — наши дураки готовы в любой бред поверить, лишь бы он был заморского происхождения!

Вообще-то Митя имел в виду, что к коронации Александра III Даждьбожича Властители Туманного Альвиона выслали в дар его супруге, Марии-Дагнаре Одиндоттир Данской, 40 дюймов паучьего шелка для коронационного платья. На отделку. И вообразить такую же отделку на дебютных платья трех — ТРЕХ! — сестер Шабельских из Екатеринослава, было попросту невозможно. Но так, как это представлял себе Ингвар, тоже сойдет.

Митя без всякого стеснения распахнул дверь, заглядывая внутрь. Там, в громадной комнате, согнулись над шитьем девушки в точно таких же платьях, что и девчонка-ученица у входа. Над растянутой на стоячих пяльцах тканью колдовала сухонькая старушка. У примерочного манекена, неприятно похожего на обрубок тела без рук-без ног, священнодействовали две средних лет дамы, то прикалывая к наскоро собранному остову платья рюши, то выкладывая фестоны. Звучно щелкали коклюшки и глуша все звуки, стрекотала германская новинка — машинка для шитья. В сторону приоткрывшейся двери никто даже головы не повернул.

— А почему модистка, обшивающая супругу губернатора, так явственно… скажем так, опасается Шабельских? — прикрывая дверь, спросил Митя. Отец Лидии, Родион Игнатьевич, конечно, был уездным предводителем дворянства… а уездный предводитель не такая уж важная фигура для губернского города.

— Суеверия. — буркнул в ответ Ингвар и на требовательный взгляд Мити дернул плечом. — Ну так проклятье же!

— Шабельские… кого-то прокляли? — изумился Митя. Проклятья — сказки, придуманные суеверными людьми, столкнувшимися с проявлением Кровной Силы. Вроде так называемого проклятия Юсуповых, после которого в семье больше одного мужчины в поколении не выживает. А вот не надо было предку их Абдул-Мирзе молодую княжну из Живичей обижать, были бы все живы, здоровы и с потомством! А проклятье от семейства обычных дворян, это все равно что полет барона Мюнхгаузена на ядре или байки про ведьм… Ведьм… гхм… да…

— Не они, а их! — сморщился Ингвар. — Вроде бы лет двести назад…

— Их прокляли и их же боятся? — озадачился Митя.

— Говорю же, суеверия! Нелепые выдумки, в которые верят только безграмотные обыватели! Волшебные пауки… страшные проклятья…

— Проснувшиеся боги… Восставшие мертвецы… — подхватил Митя, заглядывая за очередную дверь, за которой оказался… весьма странный склад: разрозненные отрезы, а иногда и просто куски материи, какие-то вещи, мужские и женские — пальто, пиджаки, юбки. Иногда совсем новые, а иногда явно ношенные.

— Позвольте! Возможность проявлений псевдо-жизни в мертвой материи давно и убедительно доказана ведущими умами… — вскинулся Ингвар и тут же оборвал сам себя. — Вы долго еще намерены шарить в чужом доме? А если нас… вас увидят хозяева?

— Скажу, что ищу уборную. — хмыкнул Митя, захлопывая дверь — ни альвийского шелка, ни голубого платья с кружевами там не было. Больше всего эта кладовка походила на склад при лавке старьевщика. Даже странно увидеть такое в мастерской, где шьют для губернаторши.

— Уборной тут нет. А нужный чулан — во дворе. — отрезал Ингвар.

— Ну пойдемте во двор. — согласился Митя, намереваясь как можно подробнее осмотреться по дороге…

И задохнулся. Перед глазами потемнело, словно вокруг закружилась черная глухая пелена. Чернота поднималась как вода, заливая легкие, чернота сжималась, будто кузнечные тиски, выдавливая последние капли воздуха… В груди вспыхнула лютая боль, а перед глазами завертелись багрово-алые колеса. Он отчаянно, судорожно попытался вдохнуть… и в нос ударил знакомый запах разрытой земли и мертвечины.

Митя прикрыл глаза, запрокинул голову, втягивая этот… аромат — мерзкий и одновременно невыносимо притягательный для него! Он понял все и сразу. И почему вывеска модного дома показалась ему знакомой и где он видел фронтон с полуколоннами… Лежа в собственной ванной, вот где! То ли во сне, то ли в бреду, то ли… в реальности. «Не хочу! — стучало в воспаленном мозгу. — Не хочу, не желаю, я же говорил, что не хочу… Не буду!» Он круто повернулся на каблуках, готовый бежать прочь — из этого коридора, из мастерской, из города… И замер. Потому что это было… подло. Она была там одна, совсем одна, брошенная, как никому не нужная ветошь… Тихо, безмолвно, но неумолимо она требовала последней помощи, последней дани уважения, которая еще могла быть ей оказана. И оставить ее сейчас было все равно что… пройти мимо погибающей женщины или ребенка, даже не повернув головы, не попытавшись спасти. Того, кто сделал бы такое, в жизни бы больше не допустили в светское общество, раз и навсегда ославив подлецом и трусом!

Митя буквально взвыл сквозь стиснутые зубы, крутанулся на каблуках… и со всех ног ринулся по коридору.

— Куда вы? — крикнул ему вслед ошеломленный эдакими поворотами Ингвар.

— В уборную. — буркнул в ответ Митя.

— Приспичило, что ли? — растерялся тот — и кинулся следом.

Топот их ног гулким эхом разнесся по коридору. Кажется, где-то позади хлопнула дверь… Митя не оглядывался, он бежал.

— Паныч, куда вы? — заполошно закричали вслед.

Крика Митя не расслышал — тот растворился в яростном грохоте собственного сердца, как комариный писк в громе орудийной пальбы. С размаху, всем телом он врезался в дверь — та отлетела в сторону, створка шарахнулась об стенку. В сумрак коридора ворвался яркий свет и жаркий августовский воздух. Митя выскочил во двор: остановился невольно, но глазам даже не потребовалось перестроиться после полумрака. Он видел все и сразу: дворик, захламленный штабелями ящиков, тряпичными мешками, батареями пустых бутылок. И деревянный домик-будочка, скромно притулившийся под разросшимся орехом.

Он ринулся прямиком туда… и рванул сколоченную из плотно подогнанных досок дверь.

На него выпал зонт. Хорошо знакомый кружевной зонт с гнутой костяной ручкой, который всего пару дней назад он выуживал из воды для Лидии. Теперь зон лежал в пыли, а светлое кружево было прихотливо усеяно мелкими алыми точками. Точно множество божьих коровок. Митя коснулся одной такой точки — на пальце остались засохшие алые чешуйки.

— Кровь! — одними губами шепнул он и… медленно поднял глаза.

Внутри уборной, скрючившись, сидела барышня в голубом. Незнакомая барышня в знакомом голубом платье. На миг он даже сам поверил, что совершил чудовищную бестактность, вломившись в самый неподходящий момент, и отпрянул назад, готовый выкрикнуть извинения…

Будочка чуть качнулась… и барышня начала заваливаться вперед. Митя увидел ее лицо: с широко распахнутыми, совершено неподвижным, будто пуговичными, глазами. Так она и рухнула лицом в пыль двора — по земле распростерся золотистый кружевной волан на нежно-голубой юбке и рассыпалась густая копна черных волос. Но Митя мог смотреть только на ее спину. Сквозь лохмотья голубого шелка, по которому было так приятно провести рукой, когда он обнимал Лидию, сейчас торчал белый срез выломанных костей в кровавых ошметках мяса. Узкая девичья спина была крест-накрест перечерчена кровавыми разрезами… которые могла оставить только звериная лапа. Когтистая. Огромная. Медвежья.

— Фирка! — вскрикнули сзади. — Фирочка!

Митя обернулся. Фрау Цецилия стояла у него за спиной, судорожно сжимая ладонями щеки, и широко распахнутыми глазами глядел на него… на тело в пыли… снова на него…

— Она что, мертвая? — растеряно сказала она. — Вы… это вы ее убили? Вы! — она вдруг пронзительно завизжала, захохотала и кажется, попыталась броситься на Митю. Митя невольно шарахнулся… и врезался во что-то… в кого-то…

Под грудой ящиков скорчился мальчишка в слишком широкой для него старой рубахе и ветхих штанах. Поняв, что обнаружен, мальчишка бросил на Митю быстрый взгляд из-под козырька низко надвинутого на лоб картуза… распрямился, как пружина… и кинулся бежать.