Швырнуло с такой силой, будто в него с разгона врезался паровоз! Подхватило, завертело… Он снова взлетел, как на гигантских качелях, и понесся вниз, вниз, вниз… С глаз точно сдернули черную повязку, в уши ударили крики и лязг, а в глаза — слепящий отблеск на занесенной над его головой секире…

Бой замер. Виталийцы смотрели. Вечные странники морей, они много раз видели такое, когда налетевший вихрь ввинчивался в море, закручивая воду в чудовищную воронку. Только сейчас такая воронка, похожая на вставшую на хвосте кобру, танцевала посреди мощеной булыжником площади, и была она пронзительно-алой! Она поднималась все выше, выше, приседая, а потом будто выстреливая вверх. За ней исчезли ворота, и прячущийся за ним дом, полный напуганной добычи, и двое их товарищей, погнавшихся за нелепым мальчишкой, вздумавшем отбиваться от варяжских секир своим жалким топориком… Лучше б ему бежать… Лучше. Бежать.

Кровавый смерч еще раз качнулся и… с грохотом приливной волны обрушился на площадь.

Удачливый ярл, придумавший хитрый план, сумевший найти в городишке союзника, и наконец приведший дружинников к добыче, невольно дернулся, шарахаясь от вскипевшей у самых его ног алой пены, и стер со щеки мокрые, соленые брызги. Красные брызги.

Смерч распался… оставив посреди площади мальчишку. Тот стоял, запрокинув голову к небесам и широко раскинув руки: одна — с топором, вторая — с ведром. И выглядел бы нелепо, если бы от его коренастой фигуры не тянуло леденящей, запредельной жутью. Жутью настолько цепенящей, что застыли все. Воины точно окаменели с поднятыми секирами, впустую щелкнул по мостовой хлыст княжича Урусова.

И только отправившийся с ними в свой последний поход старик, тот самый, чей топор перерубил хребет медведю, сумел шевельнуться. Лохматая туша так и осталась разрубленной тушей, а не превратилась в убитого берсерка… и старик понял, что его обманули! Оскорбили. Подсунули животное вместо настоящего врага, отняли последнюю победу и путь в Вальхаллу! Он яростно дернулся, пробиваясь сквозь воздух, вдруг ставший плотным и густым, и побежал, как бежал бы сквозь прибой — прямиком к тому странному и страшному мальчишке, с ног до головы залитому кровью. Заорал, выплескивая весь свой гнев в крике:

— Ооооооотец Оооодин!

Тонкая черная струйка потекла у мальчишки из угла рта, веки его поднялись… кроваво-алые зрачки уставились на воина из угольно-черных провалов… скалящегося черепа. А потом мальчишка ударил.

— Хельссон[1]… - выдохнул последнее слово воин.

Последней его мыслью было: «Берут ли в Вальхаллу убитых ведром?»

— Хельссон! — прорычал очнувшийся ярл, и ринулся вперед. Его план! Отличный план! Он продумал все. Драккары других ярлов, отправившихся в поход за железом, ударят как всегда, с воды. Ударят всерьез, стягивая к причалам отважных, но глупых защитников города. А сам он с дружиной высадится выше порогов, и медленно и осторожно просочится к городу с другой стороны, чтобы напасть, откуда не ждут. Ворваться в открытый и брошенный город, и хохотать, глядя как его дружинники тащат на драккары железо, и золото, и отчаянно верещащих женщин. У него был союзник — зачем тому губить свой город, ярл не знал, да и не интересовался. Союзник обещал лишить сторожевые башни опытных бойцов, союзник прислал проводника, позволившего подобраться к городу незамеченным, союзник дал сведения — ярл знал в этом городе каждую улицу и каждого человека! Знал, что четверо, всего четверо Кровных на весь этот город! Двое Внуков Воды на реке, один драконий — в губернаторском дворце, и слабенький Псёныш, которого его воины убивали сейчас. Откуда? Взялся? Этот? Хелев сын?

— Убирайся к своей матери! — ярл бросился на врага.

Митя улыбнулся несущемуся ему навстречу рыжему и бородатому комку ярости!

«Иди ко мне! Я заждался — аж в пальцах зудит!»

Виталийские секиры тяжелее и длиннее — плевать! Из «вотановой стали» — начхать! Врагов больше — да это же… великолепно! Как там: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…» О да, еееесть! И как он раньше без этого жил?

Застонав почти сладострастно… Митя прыгнул прямо под удар ярловой секиры.

Нырок… Секира свистит над головой. Всей тяжестью — толчок. С разгона он врезался плечом ярлу в грудь. От удара об «вотанову сталь» плечо вспыхнуло болью, а ярл шатнулся, как пьяный. Короткий удар, почти выпад… пожарный топор врезался в незащищенное лицо виталийца. Митя успел поймать вспышку изумления в широко распахнутых серых глазах, а потом они потускнел и… удачливый, хитроумный ярл умер, подарив Мите мгновение острого, пьяного наслаждения. Убит.

Прыжок вперед, отмахнуться ведром — банг! Чужой меч рубанул по дужке ведра… та лишь спружинила, будто была не из жести, а тоже — из лучшей «вотановой стали». Разворот на каблуке, чья-то рука — удар! Кисть отлетает в сторону, дикий вой, Митя врезается в строй сгрудившихся виталийцев, размахивая топором направо и налево. В лицо брызжет кровь, заставляя с наслаждением облизнуться.

— Еще! Я хочу еще! — проорал он, бросаясь на выставленные секиры… Перед глазами искаженное яростью лицо под шлемом, удар и снова вспышка блаженства — убит! Сомкнутый строй виталийцев распадается перед ним, как вспоротое ножом полотно. Скорчившееся на земле тело — добить? Нет, нельзя, этого почему-то нельзя, зато вот этого — можно! И этого… И…

Оставшийся у Мити за спиной Урусов, шатаясь, поднялся, с ужасом глядя как младший Меркулов — юнец, мальчишка! — с рычанием ломится в толпу виталийцев прямиком под удары секир.

Митя не оглядывался. Поворот на каблуке, скользящим шагом, виляя и пригибаясь, как учил дядюшка Белозерский… влево-вправо-назад-вперед, каждый раз оказываясь там, где тебя не ждут. Вкус крови, запах крови, острый, пьянящий аромат, которого хотелось еще и еще, Митя гнался за ним, задыхаясь от желания окунуться в блаженство. Вспышка — убит! Вспышка — убит! Вспышка… вспышка…

Чужие смерти вызывали острое упоение, в груди становилось тепло, а голова пьяно кружилась, пробивая на дикий, захлебывающийся хохот.

— Берсерк! Это — берсерк! — орали со всех сторон.

Митя пьяно ухмыльнулся — какой же он медведь? Он — хуже! И ударил снова… Вспышка… вспышка…

Торжествующий рев, захлестнувший площадь, был едва слышен сквозь рев крови в ушах. Противник вдруг исчез, а крови и смерти хотелось еще, и еще, и еще… Он ринулся за пятящимися варягами, споткнулся о разрубленную медвежью тушу… Зверь его не заинтересовал, он же не Симарглыч… Симарглыч! Тут должен быть Симарглыч! Он знал этого Симарглыча, он… хотел ему помочь!

Кровавый дурман не развеялся, но на миг словно поредел — только поэтому вцепившись в Митю Урусов не получил топором в лоб.

— Отходим! — прохрипел тот, наваливаясь на Митю всей тяжестью. — Надо отступать к гимназии, может, нам успеют открыть ворота…

— Я от них только отошел, что ж теперь, обратно тащиться!? — шевеля языком с трудом, как пьяный, выдавил Митя, и попытался стряхнуть пальцы Урусова с рукава…

Заорали снова — на площадь сплошным потоком хлынули закованные в «вотанову броню» воины.

— У них подкрепление, бегите же, ну! — Урусов толкнул Митю в грудь, и повернулся к нападающим…

— Подкрепле-е-ение-е-е? — покачиваясь с носка на пятку, протянул Митя. — А почему только у них?

Стало обидно — вот всегда он терпеть не мог, когда у других есть, а у него — нет! Пусть у него тоже будет подкрепление! Он снова потянул носом воздух — и острый запах крови сменился сладковатым ароматом смерти. Они чудесно оттеняют друг друга, и в разнообразии есть своя прелесть… Странно, что раньше ему не нравилось.

Из проулков на площадь вливались воины засадного драккара.

— Бегите, Митя! Бегитееее! — надрывался где-то Урусов.

Ярл был мертв. Братья по мечу — мертвы. И всех их убил один, один мальчишка! Но сейчас они отправят его догонять ярла по дороге в Вальхаллу! Кто бы он ни был — а если и правда Хельссон, тем лучше, пусть отправляется к своей мамаше в ледяные чертоги! Нет такой Силы, чтоб один человек устоял перед дружинами двух драккаров!