— Ты заздря-то не дергайси, паныч, дерганным пороги не пройтить! — деловито скомандовала бабка, и принялась умащиваться на кормовой скамье.

— Какого… — вскинулся Митя.

— Отакого! Що ты там про моих сынков казал?

— Да я… — начал Митя, уже пожалев об опрометчивых словах.

— Ты греби, давай, коль умеешь! Или думаешь, басурманин, у нас тут сам-то, без лоцмана, пройдешь? И нечего на меня глядеть! Сынки мои самолучшие лоцманы на порогах — а вчил их хто? Я и вчила, бо батько их, мужик мой, ще молодый помер.

— Утонул? — мрачно буркнул Митя.

— Та упаси Дана, що ты таке кажешь, паныч! — бабка обиделась. — Спьяну в сугробе замерз.

Все одно вода, только замерзшая… Митя с сомнением поглядел на старуху — надо бы выкинуть ее из лодки, но… он ведь и впрямь ничего не знает о здешних водах!

— Чего расселся! Якщо из-за тебя з моими сынками щось станется, я об тебя ось цю клюку обломаю!

Митя еще мгновение подумал… и оттолкнулся веслом от причала.

— Ось так! — бабка оперлась на клюку острым подбородком и пристально уставилась на Митю. Молчала долго. Они уже выгребали на стремнину, когда она вдруг хмыкнула. — А ничё так… басурманин, звычайно, а грести умеешь. Що, там, в вашей басурманской стороне, теж речки есть? — и сама себе ответила. — Та не такие, як наш Днипро, таких бильше и не бува!

— А больше и не надо! — налегая на весла, процедил Митя.

[1] красавица (цыг.)

[2] — Ты врешь, я знаю!

[3] — Ты, что ли, цыган — или нет?

[4] Ничего я тебе не скажу, черный господин! (цыг.)

Сперва-то все шло нормально — пару гребков и тело включилось в привычный ритм, сгибаясь и разгибаясь, будто под счет загребного: «Ать… два-а… ать…» Лодка развернулись носом по течению. Вода под веслами ощущалась иначе: не как в Финском заливе, и не как в Неве, но в общем-то, ничего особенного, Митя быстро приспособился и мерно задышал, подстраиваясь…

Потом лодку будто подхватило — и швырнуло вперед. Она неслась, так что и веслами приходилось не грести, а лишь слегка пошевеливать, чтобы держаться в потоке, и на пару мгновений Митя даже обрадовался — может, они еще успеют…

— Эх, давненько я на речку-от не выходила! — выпалила бабка.

— Так давно, что уже все позабыла? — буркнул Митя… и в него снова ткнули клюкой.

— Ты греби, а не размовляй! Левым работай, левым!

Митя пошевелил веслом… Ялик резко завалился на борт, черпая воду.

— Аррр! — из груди вырвался то ли вопль, то ли рычание, Митя чуть не вылетел прямиком в пенящуюся у борта воду — только за весла и удержался!

— Теперь правым! Швидко давай, якщо житы хочешь! — прохрипела старуха. Она выпрямилась, как струна, пристально уставившись поверх Митиного плеча. — Прямо держи…

Легко сказать — держи! Весла начали рваться из рук, как живые, выворачивались, норовя застрять поперек потока.

— Держи-и-и! — взвыла старуха. — А зараз влево! Влево, бо я тебя клюкой! — она замахнулась, Митя качнулся в сторону от взметнувшейся клюки… и каким-то чудом лодка и впрямь проломилась сквозь течение, отворачивая влево.

Раздался истошный скрежет, лодку тряхнуло — у Мити клацнули зубы. Справа мелькнула скала.

— А-а-а! — Митя попытался оглянуться…

— Я те оглянусь! — клюка метнулась прямиком в лицо, замерла в четверти дюйма от носа.

— Тебя як зваты, панычу? — перекрикивая грохот воды, завопила старуха.

— Дмитрий… — растерянно выдохнул Митя. — Аркадьевич…

— А я — Джамиля! — оскалила она беззубые десны.

— А говорила, не татарка! — буркнул Митя, но бабка услышала и насупилась:

— Тутешняя я! Ты ось що, Митюша, дывысь лише на меня, та слухай, що кажу! — клюка завораживающе покачивалась у самого лица — как готовая к атаке кобра. Бабка пронзительно выкрикнула. — Правой табань!

Митя провернул весла в разные стороны. Лодка развернулась, на миг встав поперек потока. Ревущий пенный вал подхватил ее… и понес бортом прямиком на торчащую из воды скалу!

— Держи, хлопче, держи-держи-держи-и-и! — протяжно верещала старуха и Митя держал, хотя больше всего хотелось отбросить весла и сигануть за борт, сгребая сумасшедшую бабку в охапку… — Левой табань помалу!

Лодка снова крутанулась в воде… неистовое кипение пены окутало ее от носа до кормы, вода хлынула со всех сторон — слева, справа, сверху… надвинулось темное, грозное, страшное, дохнуло ледяным холодом… почти вертикально завалившись на борт, проскрежетала днищем по отполированному водой боку скалы.

— Проскочили! — размахивая палкой, заверещала бабка. — Як Бог свят, як Дана мокра, проскочили! Ай, молодец, хлопче, а я вже думала — потонем!

— Да чтоб тебя… чтоб… — только и смог выдавить Митя.

— И меня, и тебя… — согласилась старуха. — Весла поднять!

Митя стремительно вздернул весла и вцепился в них до боли в пальцах: не упустить… не заорать… А то ведь перед бабкой неловко… Он даже не мог сказать, что ему страшно: благородному человеку страшно не бывает! Просто внутри как вымерзло все, наверное, от леденящего холода воды. Лодчонка неслась между двумя водными стенами. Одна была белоснежной — вода с ревом взмывала по торчащему посреди реки утесу, точно мечтала забраться на самую вершину, и с ревом обрушивалась вниз водопадом белой пены. Другая казалась почти черной — стиснутый меж скалами поток скользил мимо гладкой черной лентой, обманчиво спокойной и вроде бы даже неподвижной, если бы не проносящиеся мимо редкие щепки, которые исчезали из виду раньше, чем Митя успевал их толком заметить. Ялик летел между белой и черной бездной, балансируя, как канатоходец.

— Греби! — снова заорала бабка и их выплюнуло из прохода меж скалами.

Лодка самым натуральным образом взлетела в воздух, зависла на миг, растопырив весла как крылья, и рухнула на воду. От удара закачалась, черпая бортами, бабку швырнуло в одну сторону, в другую, будто тюк тряпья. Митя только и успел вытянуть весло вдоль борта, ловя уже летящую за борт старуху. Она с размаху стукнулась об весла грудью и рухнула на дно лодки. Скорчилась там, выстанывая:

— Держи весла, держи!

Митя греб — слепо, отчаянно, сам не понимая куда, каждое мгновение ожидая, что сейчас ялик подхватит бешенная волна и как рукой великана, швырнет об скалу.

Неестественное дрожание воды он почувствовал не сразу. Просто заклубилась легкая прозрачная дымка, раздался нежный, хрустальный перезвон, будто сотни крохотных льдинок ударялись друг об друга — дзонг-дили-данг-дзонг! Кажется, кто-то запел — протяжно, без слов, да и слышал Митя эту песнь не ушами, а… чем-то! Кожей. Костями. Душой.

Песня была мягкой, успокаивающей… сонной. Отпускал стискивающий внутренности ужас, расслаблялись сведенные судорогой мышцы… Весло стукнуло об борт, Митя вздрогнул и очнулся.

— Началось! — прошептал он, приподнимаясь на гребной скамье.

Место он узнал сразу же — одинокая скала, увенчанная орудийной башней, на которую он в компании со старшиной Потапенко, недавно глядел с берега. А с воды и не поймешь, где заканчивается скала и начинается башня. Разве что у подножья сейчас суетились человеческие фигурки. Что они делают, было не видно, но Митя и так знал.

Вода больше не ярилась, с ревом атакуя скалы и швыряясь яликом, как детской игрушкой. Только волны продолжали вздыматься вверх-вниз, как на море, то вознося утлую лодчонку под слепящее августовское солнце, то погружая глубоко в тень между водными валами. Холод-жара-холод… Тише-ниже-спокойнее… Вода успокаивалась, как котенок под ласковыми поглаживаниями. Пенные буруны, только что с чудовищным ревом перекатывающиеся через пороги, смирялись, вода, с грохотом прорывающаяся меж скал, превращалась в мерный, даже ленивый поток. Митя почувствовал, как их ялик снова поднимается, быстро, но плавно. Вода стремительно прибывала, пряча под собой хищные гребни подводных скал.

Беззвучная песнь взвилась выше, пронзительнее, так что у Мити остро засвербело в ушах, а тело, казалось, пронзили бесчисленные вибрирующие нити. Сквозь ставшую вдруг тяжелой и плотной, как кисель, и темной, как ночь, гладь реки на краткий миг проступило… лицо. Громадное лицо, несомненно женское, с мягкими, округлыми чертами. Лицо приподнялось над водой — лоб проступил водным валом, резкая рябь прочертила разлет бровей, длинные пряди растеклись струями…