— И в моем платье!

В последнем вопле было так много искреннего и живого чувства!

— В вашем? — озадаченно переспросил незнакомец.

— Да! В моем! Том самом, которое я заказала ради прогулки с вами! В чем же мне теперь ехать?

— Э-э… В вашем платье, значит… — задумчиво протянул незнакомец. — Тогда, полагаю… нашу прогулку стоит отложить. — твердо объявил он.

Над лестницей повисло долгое молчание, а потом дрожащий голосок Лидии вопросил:

— Из-за платья, Потап Михайлович?

Так вот кто это — младший Потапенко! Значит, Лидия и впрямь… вела охоту на медведя. И даже почти поймала.

— Как можно? — возмутился младший Потапенко. — Как сказал поэт: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша!»[1] Однако же разве смею я предположить, что вы, с вашей чуткой душой, согласитесь как ни в чем не бывало кататься в коляске над Днепром, когда такое творится в городе?

…но медведь вывернулся из капкана.

— Но… вы же меня защитите? — голосочек дрожал все сильнее.

— А как иначе, Лидия Родионовна! Мы ж порубежники, весь город защищаем и вас разом со всеми! А сейчас разрешите откланяться, господин Меркулов ожидает… — и стремительный топот ног, будто Потапенко с трудом сдерживался, чтоб не перейти на бег.

…не вывернулся, скорее отгрыз лапу и сбежал.

— Вот же ж! — отчетливо фыркнула Лидия, кажется, топнула ножкой, и зашелестела юбками прочь.

— Переборчивая вы барышня, Лидия Родионовна… Пока всех не переберете — не успокоитесь? — тихонько фыркнул Митя, выбираясь из-под лестницы… и увидел стремительно удаляющуюся фигуру… мужскую фигуру. Человек метнулся в сторону гостиной — на фоне полумрака коридора белым пятном мелькнул Алешкин профиль. Лицо его было бледно и… искажено яростью.

— Не строить коварных планов при детях и не откровенничать на лестницах. — дополнил Митя список сегодняшних жизненных уроков.

«Алешка, сдается, ревнует — вот уж не думал, что Лидия ему так дорога… А я? Я ревную?» — и понял, что нет. Лидию — ни капельки, хотя должен был. Но если бы он делал все, что должен… давно бы уже ходил строем под началом дядюшки Белозерского. Это в лучшем случае…

А вот то, что Лидия собиралась на свидание к медведю… и модистку Фиру в ее платье задрал кто-то большой и хищный, когти, совсем как у медведя, было… интересно. Хотя предыдущие три жертвы особых платьев не носили, а их тоже задрали… и… лучшее, что он может со всем этим сделать — переодеться, отправиться к отцу в кабинет и обо всем рассказать. В прошлый раз он совершил чудовищную глупость, когда оставил при себе подозрения насчет Бабайко. Вот не зря ему всегда так хотелось быть истинно светским человеком! Ведь светская жизнь в первую голову — контроль над своими чувствами. А он поддался обиде на отца, промолчал — из вредности и желания взять верх… и ему все-таки пришлось упокоить ярящихся мертвяков, чего в Петербурге успешно удавалось избегать. И вот, извольте, теперь он чует убитых. Мертвецов тогда было много, больше, чем мог предположить… и предложить даже дядюшка Белозерский — может, поэтому теперь чутье такое сильное? Но… рассказал бы он, и что? Отец ведь пошел бы туда сам, без Мити… и… и погиб. Потому что… потому что отец и впрямь — сын обыкновенного городового, и… не дано ему упокоить орду мертвецов, поднятую Силой и волей местных божков! А потом… потом его отец тоже… поднялся бы и… побрел вместе с остальной мертвой ордой. К живым людям, к живой крови… к их поместью? Подчиняясь приказам лавочника Бабайко?

— Бррр! — Митя представив отца в орде мертвых, а ныне покойного Бабайко — впереди на белом коне… нет, хуже, на лаковой бричке с недокормленной лошаденкой — и его затрясло, уж не понять, от ужаса или от гнева. Нет, как угодно, господа, но это было бы таким попранием всех сословных прав и ограничений, что уважающий себя светский человек сам костьми ляжет… но беззаконные костяки — упокоит! Выходит — все было сделано правильно? Никак нельзя было по-другому, пусть даже результат случившегося Мите вовсе не нравится?

— А сейчас-то мне как быть? — прошептал Митя, толкая дверь комнаты…

Пусть он снова знает о преступлении больше, чем его сыщик-отец, но… ни о Леське, выжившей свидетельнице, ни о сорвавшемся свидании Лидии Шабельской нельзя рассказывать… в присутствии обоих Потапенко, которые прямо сейчас сидят у отца в кабинете! Надо туда пойти и… и… и разве что снова в простыне! Потому что его дорожный сюртук, его плащ, его сапоги и даже пантолоны — так и валялись на полу, неприбранные и не почищенные!

— Барчук… Чего прибрать-то надобно, барчук? — раздался за спиной неуверенный голос.

— Да хоть что-нибудь бы надобно, милочка! — оборачиваясь к переминающейся у него за спиной горничной Маняше прорычал он, с размаху швыряя на пол отнятый у Леськи узел с вещами. — Или хочешь быть уволенной?

Обвиняюще указал на неприбранную с ночи постель. И передергиваясь от отвращения, принялся яростно сдирать с себя измаранный сюртук, намереваясь сунуть его Маняше в руки…

Горничная поглядела на кровать, на него… зажмурилась, и дико, пронзительно завизжала.

[1] И. Ф. Богданович, поэма «Душенька»

В коридоре послышался топот многих ног, дверь с грохотом распахнулась перед, казалось бы, целой толпой.

— Барин! — с протяжным воплем горничная кинулась наперерез вбежавшему первым отцу… но тот, кажется, не сознавая толком, что делает, увернулся от нее… и подскочил к Мите.

— Жив! Цел! — выдохнул он, хватая сына за плечи. — Слава Предкам! — и на глазах у столпившихся за спиной гостей прижал его к себе.

— О… тец… — прохрипел Митя, у которого из груди враз выбило весь воздух, а на глаза слезы навернулись. Отец обнял слишком крепко, да-да, только поэтому! — Заду… шишь…

— И выпорю! — заорал отец. — В жизни не порол, пора наверстать упущенное! Ты что творишь? Пропал… А теперь и в дом тишком прокрадываешься — и плевать тебе, что у меня сердце не на месте!

— Я велел передать, что дома! — запротестовал Митя, ища взглядом горничную, но та лишь торопливо отвернулась.

— Значит, плохо велел! — отрезал отец — и Митя подумал, что да, плохо, наверное. Что это за светский человек, которого прислуга не слушает? — Ты знаешь, что тебя все городовые ищут, вместо того, чтоб убийцу ловить! — продолжал разоряться отец…

— Вместо ли? — вроде бы себе под нос прошептал оказавшийся тут же полицмейстер.

Отец, конечно же, услышал — ему этот шепот на самом деле и предназначался. Ошеломленный Митя смотрел как меняется его лицо — радость, облегчение, злость на Митю, все это мгновенно исчезло, будто стертое тряпкой с классной доски, сменяясь холодным спокойствием и невозмутимостью. А потом отец повернулся к столпившимся в дверях Митиной комнаты людям — и был это уже не отец, а только и исключительно коллежский советник Меркулов, начальник губернского Департамента полиции. Только вот сказать ничего не успел… Бесстрашно растолкав жандармского ротмистра и старшину Потапова, вперед вырвался Ингвар… и гневно отчеканил полицмейстеру в лицо:

— Вы не имеете права! Я свидетельствую, что Дмитрий был со мной с самого утра и никак не мог убить Эсфирь Фарбер!

Полицмейстер окинул его насмешливым взглядом — так смотрит бульдог на атакующего хомяка — и протянул:

— Никто вашего дружка, юноша, не обвиняет! Мы сюда на женский крик сбежались. Но обвинять сынка его высокоблагородия… как можно-с? Так что случилось-то? — он обернулся к Маняше.

— Ну так… Я девушка честная… — пробормотала вдруг горничная — взгляд ее заметался по заполонившим комнату людям. — А барич…

— Всего лишь хотел, чтоб в комнате прибрались и одежду почистили! — потрясая сюртуком перед носом у горничной, рявкнул Митя.

На него посмотрели. Потом на горничную. Снова на него…

— Да-с, юноша… — протянул полицмейстер, бесцеремонно разглядывая Митю. — И впрямь — эк вы измарались-то!

Его взгляд скользил по пятнам грязи, краски и ржавчины, сполз вниз, прошелся по пыльной бахроме брюк… Митя покраснел — жарко, мучительно. Отчаянно хотелось провалиться сквозь дубовый паркет.