– Так все было «до».

Главные внутренние органы были отчетливо видны, никаких отклонений не просматривалось.

– И что? – спросил Барнс.

– А вот это – «после».

Он приложил к панели другой снимок – грудную полость Редферна испещряли темные тени.

Барнс надел очки с половинными стеклами:

– Опухоли?

– Э… трудно объяснить, – сказал Эф, – но это новые ткани, пожирающие органы, которые были совершенно здоровы еще двадцать четыре часа назад.

Директор Барнс снял очки и опять нахмурился:

– Новые ткани? Что ты, черт побери, хочешь этим сказать?

– А вот что.

Эф перешел к третьему снимку, сделанному с шейного отдела Редферна. На нем четко виднелся новый орган, расположенный в горле ниже языка.

– Что это? – спросил Барнс.

– Жало, – ответила Нора. – Или что-то в этом роде. По структуре – мускул. Убирается внутрь. Достаточно мясистый.

Барнс посмотрел на нее как на чокнутую:

– Жало?

– Да, сэр. – Эф поспешил поддержать Нору. – Мы уверены, что именно этим органом нанесен разрез на шее Джима.

Глаза Барнса снова забегали.

– Вы хотите сказать, что один из выживших в этой авиакатастрофе отрастил жало, которое и вонзил в шею Джима?

Эф кивнул и снова показал на третий снимок:

– Эверетт, мы должны отправить остальных выживших в карантин.

Барнс взглянул на Нору – та согласно закивала.

– То, о чем вы говорите… эти новообразования, это перерождение органов… Такие вещи заразны?

– Именно этого мы и опасаемся, – ответил Эф. – Джим, скорее всего, заражен. Мы должны посмотреть, как прогрессирует эта болезнь, если хотим остановить ее развитие и вылечить его.

– Ты говоришь, сам видел это… это втягивающееся жало, как вы его называете?

– Мы оба видели.

– А где сейчас капитан Редферн?

– В больнице.

– И каков прогноз?

– Ничего определенного, – ответил Эф, прежде чем Нора успела открыть рот.

Барнс уставился на Эфа, только теперь начиная понимать, что дело пахнет жареным.

– Помещение трех людей в карантин означает потенциальную панику среди трехсот миллионов. – Барнс вновь окинул взглядом их лица, ища подтверждение своим словам. – Вы думаете, это как-то связано с исчезновением тел из моргов?

– Не знаю, – ответил Эф, хотя с языка едва не сорвалось: «Об этом даже подумать страшно».

– Хорошо, – кивнул Барнс. – Я запущу соответствующие процедуры.

– Запустишь процедуры?

– Потребуется некоторая возня.

– Это нужно сделать немедленно! – воскликнул Эф. – Прямо сейчас.

– Эфраим, то, что ты мне рассказываешь, необычно и тревожно, но инцидент, вероятно, уже изолирован. Я знаю, ты озабочен здоровьем коллеги, однако, чтобы объявить федеральное распоряжение о карантине, я должен запросить и получить приказ президента, я ведь не ношу такой приказ в бумажнике. На данный момент я не вижу свидетельств потенциальной пандемии, а потому должен запустить соответствующие процедуры по обычным каналам. Пока нет приказа, я не хочу, чтобы ты беспокоил других выживших.

– «Беспокоил»?!

– Паника и так будет. Зачем раньше времени выходить за установленные законом рамки? И вот что я тебе скажу: если другие выжившие тоже заболели, почему мы до сих пор ничего о них не слышали?

На это Эф не нашел ответа.

– Я с вами свяжусь, – объявил Барнс и отправился звонить в Федеральное авиационное управление.

Нора посмотрела на Эфа:

– Не делай этого.

– Не делай чего?

Но она-то его знала.

– Не ищи других выживших. Не ставь под угрозу наш шанс спасти Джима, разозлив эту адвокатшу или напугав остальных.

Эф не успел ответить. Открылись наружные двери, и двое фельдшеров скорой помощи ввезли в секционный зал каталку, на которой лежал мешок с телом. К ним тут же подошли двое санитаров морга. Мертвые не собирались дожидаться, когда прояснится тайна исчезновения трупов. Они просто продолжали поступать. Эф легко мог вообразить, что будет с Нью-Йорком, если разразится настоящая жестокая эпидемия. Муниципальные ресурсы – полиция, медицина, санитарные службы, морги – будут быстро смяты превосходящими силами противника, и Манхэттен в считаные недели превратится в огромную вонючую компостную кучу.

Санитар наполовину расстегнул молнию мешка и, изумленно вскрикнув, отпрыгнул от стола. С его перчатки на пол капало что-то белое. Переливчатая жидкость молочного цвета потекла из мешка на стол, потом на пол…

– Что это, черт побери, такое? – спросил санитар фельдшеров скорой помощи, которые пятились к дверям с выражением крайнего отвращения на лице.

– Дорожное происшествие, – ответил один из фельдшеров. – Попал под колеса после драки. Ну, не знаю… может, грузовик перевозил молоко или что-то в этом роде…

Эф натянул латексные перчатки, которые взял из коробки на столике, подошел к мешку и заглянул в него:

– А где голова?

– Там, внутри, – ответил второй фельдшер. – В общем, где-то там.

Эф увидел, что голова отрезана по самые плечи, а обрубок шеи сочится белым.

– И этот парень был голый, – добавил фельдшер. – Та еще ночка.

Эф расстегнул молнию до конца.

Безголовый труп принадлежал полному мужчине лет пятидесяти. И тут Эф обратил внимание на стопы мертвеца. На большом пальце виднелась кольцевая рана, словно совсем недавно этот палец был обмотан проволокой… А к проволоке могла крепиться бирка, какими помечают трупы в моргах.

Нора тоже увидела след от проволоки и побледнела.

– Драка, говорите? – переспросил Эф.

– Так нам сказали, – ответил фельдшер. Он открывал наружные двери, чтобы выкатить каталку. – Счастливо оставаться. Удачи вам.

Эф застегнул молнию. Он не хотел, чтобы кто-либо еще увидел след от проволоки. Не хотел вопросов, на которые не мог ответить.

Он повернулся к Норе:

– Тот старик…

Нора кивнула.

– Велел нам уничтожить трупы, – вспомнила она.

– Он знал об ультрафиолете.

Эф стянул перчатки, думая о Джиме, который лежал один в изоляторе… и кто мог сказать, что росло у него внутри.

– Мы должны выяснить, что еще он знает.

Сетракян насчитал в камере тринадцать человек, в том числе помешанного бедолагу со свежими царапинами на шее, который сидел на корточках в углу, плевал на руки и растирал слюну.

В своей жизни Сетракяну доводилось видеть вещи и похуже, гораздо хуже. На другом континенте, в другом столетии, во время Второй мировой войны, его, румынского еврея с армянской фамилией, привезли в концентрационный лагерь, который назывался Треблинкой. В 1943 году, когда лагерь прекратил свое существование, Сетракяну было девятнадцать. Попади он туда сейчас, не протянул бы и нескольких дней, а может, даже не пережил бы дороги в лагерь.

Сетракян взглянул на соседа по скамье, мексиканского юношу лет восемнадцати. С синяком на скуле, с запекшейся кровью от царапины под глазом. Но вроде бы незараженного.

Куда больше тревожил Сетракяна друг парня, который недвижно лежал, свернувшись калачиком, с другой стороны от мексиканца.

Гус, злой, раздраженный, испуганный – адреналин-то весь вышел, – заметил взгляды, которые бросал на него сидящий рядом старик.

– Проблемы?

Остальные обитатели камеры вскинули голову в ожидании драки между мексиканским уличным бандитом и старым евреем.

– У меня действительно очень большая проблема.

Гус мрачно взглянул на него:

– Как и у всех нас.

Сетракян почувствовал, что другие сокамерники отвернулись, – развлечения не будет, поняли они. Сетракян пристально посмотрел на друга мексиканца: тот лежал, прикрыв рукой лицо и шею и подтянув колени к груди.

Гус еще раз взглянул на Сетракяна и наконец вспомнил:

– А я тебя знаю.

Сетракян кивнул. К этому он привык.

– Сто восемнадцатая улица, – сказал он.

– «Ломбард Никербокера». Да… черт. Ты однажды надрал моему брату задницу.