Потом на конец шеста прикрепили зеркало, похожее на увеличенную копию стоматологического инструмента, с помощью которого дантисты осматривают задние зубы. Но увидеть удалось только два откидных сиденья в проходе между салонами. Оба пустовали.

Команды, которые спецназовец прокричал в портативный мегафон, не принесли результатов. Самолет оставался безответен: ни проблеска света, ни малейшего движения, ничего…

Два офицера спецподразделения, одетые в кевларовую броню, сошли с рулежной дорожки, чтобы посовещаться. Они внимательно рассмотрели схему самолета. Пассажиры сидели в нем по десять в ряд: три кресла у одного борта, три – у другого, четыре – в центральной части. В самолете было тесно, поэтому спецназовцы, готовясь к ближнему бою, сменили пистолеты-пулеметы «хеклер-кох» на более компактные пистолеты «Глок-17». Они прицепили к поясу баллончики со слезоточивым газом, пластиковые наручники и патронные сумки с дополнительными обоймами, надели шлемы, снабженные противогазными масками, радиопередатчиками и приборами ночного видения, а поверх шлемов прикрепили крохотные – размером с ватную палочку – видеокамеры с инфракрасными объективами.

По выдвижной лестнице офицеры поднялись на крыло, подошли к люку и распластались на обшивке по обе его стороны. Один спецназовец ногой втолкнул дверь – повернувшись на шарнире, она отъехала к внутренней стене, – после чего кубарем вкатился в самолет и замер на корточках у перегородки салона. Его партнер нырнул в люк следом.

Из мегафона раздалось предупреждение:

«Всем, кто находится на борту „Реджис семьсот пятьдесят три“. К вам обращаются представители Портового управления Нью-Йорка. Мы входим в самолет. Ради вашей безопасности, пожалуйста, оставайтесь на местах. Руки, сплетя пальцы, положите на голову».

Спецназовец, вошедший первым, вжался спиной в перегородку и прислушался. Его маска заглушала звуки, превращая их в неясный шум, словно он находился под стеклянным колпаком. Никакого движения офицер не улавливал. Он опустил на глаза прибор ночного видения, и внутренности самолета окрасились в горохово-зеленый цвет. Спецназовец кивнул напарнику, снял «глок» с предохранителя и на счет «три» вошел в салон.

Эфраим Гудвезер не мог сказать, донеслась сирена с улицы – иначе говоря, была реальной – или из «стрелялки», в которую он играл со своим сыном Заком.

– Почему ты все время меня убиваешь? – воскликнул Эф.

Рыжеволосый мальчуган пожал плечами, будто в вопросе не было ни малейшего смысла:

– В этом же суть игры, папа.

Телевизор стоял рядом с большим, выходящим на запад окном – без сомнения, главной достопримечательностью квартирки на втором этаже дома у южной границы Чайна-тауна. На кофейном столике валялись вскрытые контейнеры с китайской едой, пакет с комиксами из магазина «Форбидден планет», мобильник Эфа и мобильник Зака; на нем же покоились пахучие ноги самого Зака.

Игровая приставка была совсем новой – Эф приобрел эту забаву, конечно, для сына. Бабушка Эфа когда-то начисто выскребала половинку апельсина, готовя сок для внука, вот и Эф старался выжать максимум веселья и доброты из того ограниченного времени, которое мог провести с Заком. Эфраим души не чаял в единственном сыне. Зак был для него словно воздух, вода или пища, и всякий раз, когда представлялась возможность, он стремился надышаться, напиться и наесться до отвала. Однако иной раз за неделю они перезванивались только раз или два, и тогда Эфу казалось, что неделя прошла без солнца.

– Что за черт?!

Эф ткнул пальцем в беспроводной контроллер – совсем чужеродное для него устройство – и опять нажал не ту кнопку. Его солдат ткнулся носом в землю.

– По крайней мере, позволь мне встать.

– Слишком поздно. Ты снова убит.

Многие знакомые Эфа, оказавшиеся в такой же ситуации, разводились не только с женами, но и с детьми. Конечно же, они любили почесать языком о том, как им недостает деток, как во всем виноваты бывшие жены, которые только и делали, что разрушали семью, то да се, тра-ля-ля, но души в этих разговорах не было. Выходные, проведенные с детьми, становились для них выходными, вычеркнутыми из новой, свободной жизни. Для Эфраима же выходные с Заком как раз и были жизнью. Эф никогда не хотел развода. И теперь не хотел. Он признавал, что его супружеская жизнь закончилась – Келли ясно дала ему это понять, – но не желал уступать права на Зака. Родительское попечение оставалось последним нерешенным вопросом, и это было единственной причиной, по которой в глазах закона его с Келли по-прежнему связывали брачные узы.

Нынешние выходные были последним из испытаний, рекомендованных семейным консультантом, которого назначил суд. На следующей неделе Заку предстояло собеседование с консультантом, а вскоре после этого судья должен был вынести окончательное решение. Эф старался не думать, что его борьба за попечение имела мало шансов на успех; для него это была борьба за саму жизнь. У Келли ведь тоже было слабое место, и место это называлось «чувство вины». А чувство вины порождало главный принцип: «Делать все, чтобы Заку было хорошо». Именно поэтому Эф рассчитывал получить максимальные права на посещение ребенка. Однако, с точки зрения Эфа, ему самому будет хорошо только в том случае, если Зак останется с ним. Эф приложил немалые усилия, чтобы убедить своего работодателя, правительство США, перевести его команду в Нью-Йорк из Атланты, где находилась штаб-квартира ЦКПЗ[10], – и все лишь для того, чтобы жизнь Зака не омрачалась в большей степени, чем она была уже омрачена происшедшим в их семье.

Эф мог бы бороться жестче, использовать грязные методы, как и советовал адвокат – не раз и не два. Этот человек прекрасно знал всю кухню бракоразводных процессов. Однако Эф так и не смог заставить себя прислушаться к советам юриста. Тому были две причины. Во-первых, в Эфе сидела неизбывная грусть оттого, что их брак потерпел крушение. А во-вторых, мешало милосердие: именно то, что делало Эфраима Гудвезера потрясающим врачом, превращало его в совершенно никудышного клиента бракоразводного адвоката.

Он согласился со всеми финансовыми условиями, выдвинутыми адвокатом Келли. Он хотел только одного: чтобы с ним жил его единственный сын.

Который в этот момент забрасывал его гранатами.

– Как я могу отстреливаться, если ты оторвал мне руки? – спросил Эф.

– Не знаю. Попробуй пинаться.

– Теперь я понимаю, почему мама не покупает тебе игровую приставку.

– Потому что игры слишком возбуждают и способствуют развитию антисоциальных… Опа! Я тебя ЗАМОЧИЛ!

Столбик жизненной силы Эфа упал до ноля.

В этот самый момент зажужжал его мобильный телефон. Вибрируя, он пополз по столику меж контейнеров с китайской едой, напоминая большого голодного жука в серебристом панцире.

«Наверное, Келли, – подумал Эф. – Напоминает, что Зак должен попрыскать горло противоастматическим ингалятором. Или просто проверяет, не удрал ли я с Заком в Марокко либо куда-нибудь еще».

Эф дотянулся до мобильника и взглянул на дисплей. Код 718, звонок местный. Идентификатор номера гласил: «Изолятор аэропорта Кеннеди».

В систему ЦКПЗ входил карантинный пункт в Международном аэропорту имени Джона Кеннеди. Ни задержание пациентов, ни лечение там не предусматривалось. Карантинный пункт состоял всего из нескольких маленьких служебных комнат и смотрового кабинета – по сути, это была промежуточная станция, противопожарный барьер, предназначенный для того, чтобы распознать недуг и по возможности остановить вспышку заболевания, угрожающего населению Соединенных Штатов. В основном работа карантинного пункта заключалась в изоляции пассажиров, у которых в полете обнаружились те или иные симптомы, и оценивании состояния их здоровья. Иногда такая проверка выявляла действительно опасные инфекционные заболевания, например менингококковый менингит или атипичную пневмонию.