Обращаясь ко всем вообще и ни к кому в частности, он сообщил, что расширил свои апартаменты за счет соседней квартиры. Он приказал распахнуть двери, и нашим взорам открылась анфилада темных, мрачных комнат.
— Я решил, что нам это пригодится, — заявил он.
В своих вкусах Лафкин был весьма неприхотлив. На себя тратил мало; фирма, по всей вероятности, приносила ему огромный доход, но он был щепетильно честен, не прибегал ни к каким махинациям при уплате подоходных налогов, и нажитый им капитал своими размерами не поражал. В то же время он, словно в отместку, требовал, чтобы фирма окружала его той самой роскошью, которая, в сущности, была ему вовсе не по вкусу. Эти апартаменты и так были слишком велики для него, но он заставил увеличить их вдвое; фирма должна была оплачивать царские обеды, которые он задавал. В его распоряжении находился не один автомобиль, а целых шесть.
Но Лафкин был великий лицемер.
— Я, конечно, не считаю себя хозяином этой квартиры, — сказал он своим неизменно поучительным тоном.
Стоявшие рядом гости, как зачарованные, глубокомысленно кивали головами.
— Я считаю, что эта квартира принадлежит не мне, а фирме. Об этом я уже не раз говорил нашим служащим. Этой квартирой должны пользоваться все сотрудники.
Будь я наедине с Лафкином, которого знал дольше, чем остальные гости, я бы не отказал себе в удовольствии попросить его разъяснить, что означает сия загадочная фраза. Как бы он поступил, если бы кто-нибудь из служащих поймал его на слове и попробовал занять квартиру на уик-энд?
— Что до меня, — ораторствовал Лафкин, — то мои потребности более чем скромны. С меня хватило бы маленькой комнатки с газовой плиткой.
И, что самое возмутительное, это была сущая правда.
Сам Лафкин, может, и предпочел бы ограничиться несколькими ломтиками поджаренного хлеба, но обед, который нас ждал, никак нельзя было назвать скромным. Столовая, по еще одной непостижимой прихоти хозяина, была освещена чересчур ярко — единственная ярко освещенная комната во всей квартире. Над головами нависли ослепительно сверкавшие люстры. Стол был загроможден цветами. Строго по ранжиру расставлены игравшие гранями бокалы.
Лафкин, которому на весь обед хватило одного стакана виски с содовой, благосклонно посматривал, как бокалы наполняются хересом, рейнвейном, кларетом, шампанским. Он сидел во главе стола — худощавое лицо его и на седьмом десятке все еще казалось молодым, гладко причесанные волосы не тронуты сединой — и с видом случайного зрителя следил за ходом недурно обставленной, на его взгляд, трапезы. Он не особенно утруждал себя разговором и лишь время от времени перекидывался вполголоса одной-двумя фразами с Маргарет. Общество женщин доставляло ему удовольствие. Хотя почти все свое время он проводил среди мужчин, но, из присущего ему духа противоречия, мужскую компанию недолюбливал. Нас уже обнесли жарким — и тут он наконец обратился ко всему столу. Гость-магнат как раз завел разговор о Роджере Куэйфе и его законопроекте. Министры слушали внимательно и бесстрастно, я тоже. И вдруг Лафкин, который почти не притронулся к фазану и сидел с отсутствующим видом, положил вилку и нож и, откинувшись на спинку стула, перебил его.
— О чем это вы? — громко, отчетливо спросил он.
— Я говорю, что в предвидении далеко идущих последствий некоторые акции уже начали падать.
— Много они там в Сити понимают! — сказал Лафкин с нескрываемым пренебрежением.
— Опасаются, что Куэйф угробит авиационную промышленность.
— Вздор! — сухо оборвал Лафкин.
Наши взгляды встретились. Даже Лафкин обычно не бывал так груб, если у него не было на то причины. Я и раньше подозревал, что сегодняшний обед далеко не так случаен, как могло показаться.
— Пустые разговоры! — Он замолчал, по-видимому считая, что вопрос исчерпан. Но потом все же снизошел до объяснения: — Что бы ни случилось, Куэйф ли будет сидеть на этом месте или кто другой или на следующих выборах вас вообще прокатят, — он язвительно улыбнулся министрам, — и на смену вам придут господа лейбористы, все равно у нас в стране хватит места от силы для двух авиационных фирм. И то одна из них, вернее всего, окажется лишней.
— Вы, видимо, полагаете, — не сдержался магнат, — что единственная не лишняя фирма — ваша?
Кто-кто, а Лафкин нисколько не боялся быть пристрастным, не мучился угрызениями совести, оттого что сам-то он обеспечен крупным контрактом и ему ничто не грозит, и его ничуть не тревожил вопрос, совпадают ли его личные интересы с государственными.
— Любая стоящая фирма, — ответил он, — должна быть готова использовать все свои возможности. Моя готова.
Было похоже, что под разговором подведена черта. Но Лафкин снова незаметно для окружающих перехватил мой взгляд.
— Не стану скрывать, — продолжал он, — я всецело за Куэйфа. Надеюсь, вы позаботитесь, — он обратился к министрам, — чтобы эти господа (так Лафкин всегда именовал тех, к кому относился неодобрительно) не совали ему палки в колеса. Правда, на этом месте еще никто никогда не работал как следует. Да при ваших порядках это и невозможно. Но Куэйф пока что единственный, кто не показал себя полнейшей бездарностью. Не худо бы вам об этом помнить.
Высказав эту для него необычайно щедрую похвалу, Лафкин умолк. Обед продолжался.
Дамы покинули нас, Маргарет через плечо посмотрела на меня горестным взглядом жертвы. Бывали случаи, когда Лафкин задерживал мужчин в столовой за портвейном часа на два, а несчастные дамы ждали.
— Про меня ведь не скажешь, что я не умею поддерживать разговор, правда? — жаловалась мне Маргарет после одного из таких вечеров. — Но сегодня я несколько раз чувствовала, что все мои запасы иссякли. Мы уже переговорили и о детях, и о том, как трудно найти хорошую прислугу, и о том, как чистить драгоценности… Тут мне, правда, почти что нечего сказать. Ты уж купи мне тиару, что ли, — тогда в следующий раз я тоже смогу поболтать на эту тему.
Но сегодня Лафкин предложил раза два наполнить рюмки, а затем сказал тоном, не допускающим возражений:
— Глупый это обычай, что после обеда дамы уходят. Анахронизм какой-то.
Когда министры, магнат, заместитель канцлера, президент Королевского общества и другие гости были уже на пути в гостиную, Лафкин окликнул резко:
— Минутку, Льюис. На два слова.
Я сел напротив него. Он отодвинул вазу с цветами и уставился на меня. И начал без предисловий:
— Слыхали, что я сказал насчет Куэйфа?
— Я очень вам благодарен, — ответил я.
— При чем тут благодарность? Простой здравый смысл.
С годами вовсе не легче становилось иметь с ним дело.
— Мне хотелось бы передать ему ваши слова, — сказал я, — моральная поддержка ему сейчас не помешает.
— А от вас это и требуется.
— Отлично!
— Я никогда не говорю о человеке в разных местах по-разному.
Как и в прочих случаях, когда Лафкин сам себя восхвалял, это тоже была чистая правда.
Он впился в меня глазами.
— Но не в этом суть, — сказал он.
— То есть?
— Я не потому их всех отослал.
На минуту он замолчал, словно бы выжидая и обдумывая. Затем усталым тоном человека, которому надоело повторять, что дважды два четыре, он произнес:
— Куэйф — болван!
Я не ответил. Я сидел, глядя на него в упор и не выказывая особого интереса. Лафкин улыбнулся тонкой улыбкой сообщника.
— Должен вам сказать, что я знаю про эту его даму, — продолжал он. — Он болван. Его нравственность мало меня трогает. Но когда человек хочет добиться чего-то серьезного, ему нечего путаться с бабами.
Лафкин никогда не упускал случая прочесть нотацию. Однако сейчас голос его звучал не так бесстрастно, как всегда. Я по-прежнему сидел молча, с каменным лицом.
Он снова улыбнулся.
— У меня есть сведения, — сказал он, — что этот Худ собирается открыть глаза жене Куэйфа. И родственникам Смита. Не сегодня-завтра. Весьма кстати, что и говорить.
На этот раз я действительно был ошеломлен. И не сумел этого скрыть. Как ни привык я за долгие годы к приемам Лафкина, на сей раз он застал меня врасплох. Я знал, что он завел нечто вроде собственной разведки — отчасти в интересах дела, отчасти из любопытства — и подчиненные, наряду с деловой информацией, поставляли ему и сплетни. Но прозвучало это как откровение. Наверно, в эту минуту я был похож на какую-нибудь свою тетушку, впервые попавшую на спиритический сеанс. Лафкин победоносно усмехнулся.
