Лицо Гетлифа вспыхнуло, на лбу явственней обозначилась вена.

— Чудовищная безответственность, — проговорил он. — Чтобы не сказать больше.

— Будем считать, что мы не сошлись во мнениях. — Я с трудом удержался от тех резких слов, которые вертелись у меня на языке.

— Хоть убей, не понимаю, зачем ты так поспешил, — сказал Гетлиф. — По-моему, у меня было право надеяться, что ты со мной посоветуешься.

— Если б ты не уехал, я бы непременно с тобой посоветовался.

— С другими-то ты наверняка это обсуждал.

— Конечно.

— Да, трудно мне теперь будет считать тебя надежным человеком…

— Прекрати, Фрэнсис, — сказал я. — У меня ведь тоже может лопнуть терпение…

— Значит, ты намерен и дальше поддерживать этот идиотизм? — рявкнул он.

— Разумеется.

— Ну так обещаю тебе — я приложу все силы, чтобы у вас ничего не вышло!

У главного входа громоздились горы чемоданов, во двориках перекликались звонкие молодые голоса, тяжело нагруженные тележки привратников гремели и грохотали по каменным плитам. В трапезной все лавки у столов были заняты, шум прекращался только во время молитвы, и весь вечер на лестницах, куда выходили комнаты студентов, слышались торопливые шаги. Гомон во двориках затих только к ночи; выгнанные голодом крысы возвращались после каникул на обжитые места — в кухне снова появились запасы продуктов. Официальное собрание членов Совета было назначено на следующий понедельник — первый понедельник учебного триместра.

Собрание, как обычно, начиналось в половине пятого пополудни, и понедельник был традиционным днем собраний, которые неукоснительно проводились каждые две недели; в четыре часа, тоже как обычно, прозвенел колокол, и я, торопливо отыскивая мантию, ясно представил себе спешащих к профессорской коллег — Браун спускался по лестнице своей служебной квартиры, Гетлиф и Кристл, свернув с улицы Сиднея, входили в главные ворота колледжа, легко шагал через внутренние дворики Джего… Профессорская ничуть не походила сегодня на уютную комнату для послеобеденного десерта: вливавшийся сквозь окна с незадернутыми шторами серовато-холодный свет зимних сумерек подчеркивал яркую желтизну уже включенных электрических ламп, стол, накрытый плотной бумагой, сиял сурово-официальной белизной, вместо бокалов на нем стояла чернильница, лежали карандаши и ручки, возвышались стопки промокательной и писчей бумаги.

Профессорская казалась непривычно большой и вместе с тем тесно заставленной, потому что в дни собраний сюда вносили еще один стол — для чая. К чаю обыкновенно подавалась обильная закуска: на дополнительном столе, кроме серебряных чайников и кувшинов для воды, стояли тарелочки с маслом и блюда с хлебом — белым, серым, обдирным, изюмным и коричным, красовался заранее нарезанный гигантский фирменный торт нашего колледжа, виднелись тарелки с пирожками, пирожными и горячими кексами, которые были прикрыты массивными серебряными крышками. В четыре часа, за тридцать минут до собрания, колокол сзывал к чаю, поэтому-то мы и являлись в профессорскую без опозданий.

Старый Гей пришел в тот день раньше всех и, пододвинув к чайному столу стул, с аппетитом уписывал все, до чего мог дотянуться; остальные пили чай стоя, взяв со стола пирожок, ломтик торта или кекс.

— Как поживаете, Кристл? — весело спросил Гей, оторвавшись на мгновение от еды. — Вы пробовали пирожки с начинкой из лимонного варенья?

— Пробовал, благодарю вас, — ответил Кристл.

— Примите мои поздравления! — воскликнул Гей.

Через несколько секунд он опять поднял голову.

— А! Рад видеть вас, Калверт! Я думал, вы уже уехали. Попробуйте этот замечательный кекс.

— Спасибо, он, пожалуй, слишком велик для меня, — сказал Рой.

— Я должен принести свои поздравления эконому! Примите мои поздравления, Винслоу, чай сегодня выше всяких похвал.

— Дорогой профессор, — отозвался Винслоу, — эконом из меня в свое время получился весьма посредственный, и я нахожу себе оправдание только в том, что это время кануло в прошлое четверть века назад.

— Ну так передайте мои поздравления новому эконому, — нисколько не смутившись, поручил ему Гей и взял с тарелочки шоколадный эклер. — Скажите ему от моего имени, что он замечательный эконом.

Мы стояли вокруг стола, пили чай и закусывали; в профессорской не было одного только Кроуфорда; до меня со всех сторон доносились обрывки приглушенных разговоров. Браун перемолвился о чем-то с Кристлом, и тот подошел к заместителю ректора Деспард-Смиту, который важно, но с недоумением слушал Роя Калверта. Кристл потянул Деспарда за рукав мантии и отвел его к окну; хрипловатый шепот Кристла тонул в общем разноголосом гомоне, и я слышал лишь отдельные слова: «…ректор… только объявить… не следует обсуждать… думают, что это было бы неуместно…» Как и всегда перед обсуждением важного события, профессорскую наполняли глухо шелестящие шепотки.

Пробило половину пятого. Деспард-Смит, по-обычному торжественно, сказал: «Время начинать», и мы принялись рассаживаться вокруг стола для совещаний в порядке старшинства — по левую и по правую руку от председателя. Председательское место занял Деспард, и слева от него, вкруговую по часовой стрелке, должны были сесть Пилброу, Кроуфорд (который все еще не пришел), Браун, Найтингейл, я, Льюк, Калверт, Гетлиф, Кристл, Джего, Винслоу и Гей.

Этот освященный традицией порядок привел у нас к тому, что самым яростным противникам приходилось сидеть бок о бок друг с другом: Джего с Винслоу, Кроуфорду с Брауном, Найтингейлу со мной.

Деспард-Смит оглядел собравшихся, дожидаясь тишины. Его мрачное морщинистое лицо над стоячим воротником мантии казалось землисто-серым. Ему было семьдесят лет, и только он один из наставников был рукоположен, хотя никогда не брал на себя прихода, — он жил в колледже с тех самых пор, как пятьдесят один год назад поступил в университет. Кончая курс, он с отличием сдал отмененные теперь выпускные экзамены по математике и сразу же, как тогда нередко делалось, был кооптирован в Совет колледжа. Однако математику он вскоре забросил и с тридцати до шестидесяти лет бессменно проработал казначеем. Скаредный и расчетливый, словно французский крестьянин, он сэкономил колледжу немало денег — всякий раз, когда перед Советом вставал вопрос о непредвиденных расходах, он предрекал, что колледж неминуемо обанкротится. Самые избитые и банальные фразы звучали у него торжественно и веско. Он считал, что наделен тонким чувством юмора, и Рой Калверт, играя на его самоуверенности, не уставал подтрунивать над ним.

Ректор имел право назначать себе заместителя без обсуждения его кандидатуры на Совете, и в декабре, когда Ройс заболел, он официально назначил своим заместителем Деспард-Смита — за тридцать лет, которые тот проработал казначеем, все пожилые члены Совета, и Ройс, видимо, тоже, привыкли считать его главной фигурой в колледже.

— Итак, п-первый п-пункт п-повестки дня… — слегка заикаясь и словно бы удваивая первый звук в опорных словах, проговорил Деспард: эта манера, как он думал, придавала его речам дополнительную весомость.

Всем хотелось обсудить в первую очередь вопрос о ректорстве, а кое-кто просто не мог думать ни о чем другом; однако нам и в голову не пришло нарушить традиционный порядок. Устав строго регламентировал очередность вопросов на собраниях — сначала дела колледжского прихода, потом финансы. И вот мы покорно, но совершенно равнодушно пустились в рассуждения о кандидатуре священника. Он получал от колледжа триста двадцать пять фунтов в год и просторный дом, за который ему не надо было платить. В восемнадцатом столетии — а с тех пор оплата этой должности не изменилась — триста двадцать пять фунтов были большими деньгами, и тогда члены Совета, все как один клирики, наперебой добивались места приходского священника. Но в двадцатом веке мало кому хотелось брать на себя приход. Деспард-Смит предлагал поручить эту должность какому-то своему сверстнику; Рой Калверт выдвигал кандидатуру своего молодого приятеля — католика.