Ряд членов кружка, многие из которых присутствовали на этих собраниях, приглашали меня обсудить некоторые из этих вопросов в личной беседе. Среди них был Ганс Ган, который впечатлил меня своими лекциями, а также Филипп Франк и Рихард фон Мизес (во время их частых визитов в Вену). Ганс Тирринг, физик-теоретик, пригласил меня прочитать приветственную речь его семинару, а Карл Менгер предложил мне стать членом его коллоквиума. Именно Карл Менгер (у которого я спросил совета по этому поводу), предложил мне применить его теорию измерений к сравнению степеней проверяемости.

В самом начале 1932 года я завершил то, что я считал первым томом «Двух основных проблем теории познания». С самого начала эта книга была задумана главным образом как критическое обсуждение и исправление доктрин Венского кружка; кроме того, пространные разделы были посвящены критике Канта и Фриза. Эту книгу, которая все еще не опубликована, прочитали сначала Фейгль, а затем Карнап, Шлик, Франк, Ган, Нейрат и другие члены кружка, а также Гомперц.

Шлик и Франк приняли эту книгу в 1933 году к публикации в серии Schriften гиг wissenschaftlichen Weltafffassung, которую они редактировали. (Это серия книг, большая часть которых была написана членами Венского кружка.) Но издательство Springer настаивало на ее радикальном сокращении. К моменту принятия книги я написал большую часть второго тома. Это означало, что количество страниц, которое мне предоставляло издательство для публикации, позволяло мне представить немногим более, чем основные тезисы моей работы. По соглашению со Шликом и Франком я подготовил новую рукопись, состоящую из выдержек из двух томов. Но и она была возвращена издательством как слишком длинная. Они настаивали на лимите в пятнадцать печатных листов (двести сорок страниц). Окончательная выжимка — которая в конце концов была опубликована под названием Logik der Forschung — была сделана моим дядей, Вальтером Шиффом, который безжалостно урезал около половины текста[118]. Я не думаю, что после таких упорных попыток быть ясным и открытым я был способен сотворить такое сам.

Едва ли я смогу дать здесь краткое изложение того краткого изложения, которое стало моей первой опубликованной книгой. Но один или два пункта я упомяну. Книга была задумана как представление теории познания и, в то же время, как трактат о методе — методе науки. Эта комбинация стала возможной, потому что я считал, что человеческое знание состоит из наших теорий, наших гипотез, наших предположений: оно является продуктом нашей интеллектуальной деятельности. Существует, конечно, и другой способ взгляда на знание: мы можем считать «знание» субъективным «состоянием разума», субъективным состоянием организма. Но я предпочитаю трактовать его как систему утверждений — теорий, подлежащих обсуждению. «Знание» в этом смысле объективно, и оно является гипотетическим или предположительным.

Этот способ взгляда на знание позволил мне переформулировать проблему индукции Юма. В этой объективной переформулировке проблема индукции является уже не проблемой наших представлений — или проблемой рациональности наших представлений, — а проблемой логического соотношения между единичными утверждениями (описаниями «наблюдаемых» единичных фактов) и универсальными теориями.

В этой формулировке проблема индукции становится решаемой[119]: индукции не существует, так как универсальные теории не выводимы из единичных утверждений. Но они могут быть опровергнуты единичными утверждениями, так как они могут войти в конфликт с наблюдаемыми фактами.

Более того, мы можем говорить о «лучших» и «худших» теориях в объективном смысле даже до того, как мы приступим к их проверке: лучшие теории имеют больше содержания и обладают большей объяснительной силой (в обоих случаях по отношению к проблемам, которые они пытаются решить). А такие теории, как я показал, являются также и лучше проверяемыми теориями, и — если они выдерживают проверку — лучше проверенными теориями.

Это решение проблемы индукции породило новую теорию научного метода, анализ критического метода, метода проб и ошибок: метода предложения смелых гипотез и подвергания их самой суровой критике с целью обнаружения места, где мы ошиблись.

С точки зрения такой методологии мы начинаем наше исследование с проблем. Мы всегда находимся в определенной проблемной ситуации; и мы выбираем проблему, которую мы можем надеяться решить. Решение, всегда пробное, состоит из теории, гипотезы, предположения. Мы сравниваем и критически обсуждаем различные конкурирующие теории, пытаясь обнаружить их недостатки; и всегда переменчивые, всегда неоконченные результаты нашего критического обсуждения образуют то, что можно назвать «наукой сегодняшнего дня».

Таким образом, индукции не существует: мы никогда не переходим от фактов к теории, если только это не случай опровержения или «фальсификации». Этот взгляд на науку может быть описан как селективный или дарвинистский. В противоположность ему, теории метода, утверждающие, что нам следует использовать индукцию, или настаивающие на верификации (а не на фальсификации), являются типично ламаркистскими: они подчеркивают инструктивность вместо селективности окружающей среды.

Здесь можно упомянуть (хотя это и не было темой Logik der Forschung), что предлагаемое решение проблемы индукции может также указать путь к решению более старой проблемы — проблемы рациональности наших представлений. Потому что сначала мы можем заменить идею представления идеей действия и сказать, что наши действия (или бездействие) рациональны, если они выполняются в соответствии с преобладающим в настоящее время состоянием критического научного обсуждения. Нет лучшего синонима слову «рациональное», чем слово «критическое». (Представление, вера, конечно, никогда не бывают рациональными; рациональной может быть только временная, подвешенная вера; ср. примеч. 226 ниже).

Мое решение индукции очень многими было неправильно понято. Я намерен сказать больше о нем в «Ответах моим критикам»[120].

Логический позитивизм тогда мертв, или так мертв, как вообще может быть мертва философская доктрина.

Джон Пассмор [121]

Характер происхождения моей книги Logik der Forschung, опубликованной в конце 1934 года, обусловил то, что она была выполнена частично в форме критики позитивизма. То же можно сказать о ее предшественнице 1932 года и о моем кратком письме издателям журнала Erkenntis в 1933 году[122]. Поскольку в то время моя позиция широко обсуждалась ведущими членами кружка и, более того, поскольку книга была опубликована в преимущественно позитивистской серии, редактировавшейся Франком и Шликом, этот аспект Logik der Forshung имел удивительные последствия. Одно из них состояло в том, что до публикации ее английской версии в 1959 году под названием The Logic of Scientific Discovery философы в Англии и Америке (за немногими исключениями, такими как Р. Вайнберг)[123], по-видимому, считали меня логическим позитивистом, или, по крайней мере, диссидентом в среде логических позитивистов, заменившим верификацию на фальсификацию[124]. Даже некоторые логические позитивисты, запомнившие, что книга вышла в этой серии, предпочитали видеть во мне союзника, а не критика[125]. Они полагали, что способны отвести мою критику путем некоторых уступок — желательно, взаимных — и использования некоей словесной стратегии[126]. (Например, они убеждали себя, что я мог бы заменить верифицируемость фальсифицируемостью в качестве критерия осмысленности.) А поскольку я не стал усиливать свои атаки на них (борьба с логическим позитивизмом никоим образом не представляла для меня большого интереса), логические позитивисты не ощущали, что их доктрине был брошен серьезный вызов. До и даже после Второй мировой войны статьи и книги, возобновлявшие этот метод уступок и маленьких исправлений, продолжали появляться. Но к тому времени логический позитивизм был уже несколько лет как мертв.