Спустя почти год, находясь на грани нервного срыва и в чрезвычайно угнетенном состоянии духа, я случайно получил английский адрес моего друга Эрнста Гомбриха, с которым потерял связь во время войны. Вместе с Хайеком, который великодушно предложил свою помощь (я сам не осмеливался побеспокоить его, так как видел его всего несколько раз в своей жизни), они нашли издателя. Оба они написали мне ободряющие письма, касающиеся этой книги. Облегчение было невероятным. Я почувствовал, что два этих человека спасли мою жизнь, и я до сих пор это чувствую.

Все это было не единственной моей работой в Новой Зеландии. Я также проделал некоторую работу по логике — на самом деле, я изобрел для себя то, что сейчас иногда называют «натуральной дедукцией»[204], - и много работал и читал лекции по логике научного открытия, включая работу по истории науки. Эта последняя работа состояла в основном в применении моих логических идей об открытиях к реальным открытиям; но кроме того, я пытался прояснить для себя огромную историческую важность ошибочных теорий, таких как теория полного мира Парменида.

В Новой Зеландии я читал курсы лекций по не-индуктивным методам в науке перед филиалом Королевского Общества Новой Зеландии в Крайстчерче и в Медицинской школе в Дунедине. Их инициатива исходила от профессора (позднее сэра) Джона Экклса. На протяжении последних двух лет моего пребывания в Крайстчерче я читал «обеденные» лекции преподавателям и студентам естественнонаучных факультетов колледжа Кентерберийского университета. Все это была тяжелая работа (я сейчас не представляю, как я ее осилил), но которая приносила огромное удовольствие. Позднее я встречал участников этих курсов по всему миру, и ученые, среди которых были весьма успешные, уверяли меня, что я открыл им глаза.

Я очень полюбил Новую Зеландию, даже несмотря на враждебность, проявленную к моей работе со стороны некоторых представителей университетской администрации, и я был готов оставаться там и дальше. В начале 1945 года я получил приглашение из Сиднейского университета. За этим последовала критика решения о предоставлении места иностранцу в австралийских газетах, вопросы задавались и в австралийском парламенте. Поэтому я телеграфировал мою признательность и отклонил предложение. Вскоре после этого — война в Европе находилась на последних стадиях — я получил телеграмму, подписанную Хайеком, в которой мне предлагалось место лектора в Лондонском университете, конкретно в Лондонской школе экономики. В ней также содержалась благодарность за отсылку «Нищеты» в журнал Economica, исполнительным редактором которого он был. Я почувствовал, что Хайек спас мне жизнь еще раз. С этого момента я с нетерпением ждал отъезда из Новой Зеландии.

Когда мы выезжали из Новой Зеландии, все еще действовали законы военного времени, и нашему кораблю было приказано обогнуть мыс Горн. Это была фантастическая и незабываемо прекрасная панорама. Мы прибыли в Англию в начале 1946 года, и я начал работать в Лондонской школе экономики.

ЛШЭ была тогда, сразу после войны, удивительным институтом. Она была достаточно небольшой, чтобы любой, кто состоял в штате, мог знать всех остальных. Штат был хотя и небольшим, но выдающимся, выдающимися были и студенты. Их было очень много — больше, чем я видел в ЛШЭ когда-либо позже, — жаждущих знаний, зрелых и чрезвычайно легко впитывающих в себя информацию; они были настоящим вызовом для преподавателя. Среди этих студентов был и бывший офицер Королевского военно-морского флота Джон Уоткинс, впоследствии занявший мое место на кафедре ЛШЭ.

Я вернулся из Новой Зеландии, имея множество незакрытых проблем — отчасти чисто логических, отчасти касающихся метода, в том числе метода общественных наук; и, преподавая теперь в школе общественных наук, я чувствовал, что эти последние на время должны стать для меня приоритетнее проблем метода естественных наук. Однако общественные науки никогда не привлекали меня в той степени, как теоретическое естествознание. На самом деле, единственной привлекательной для меня общественной наукой была экономика. Но подобно многим до меня, я интересовался сравнением естественных и общественных наук с точки зрения их методов, что было до некоторой степени продолжением той работы, которую я начал в «Нищете».

Одной из идей, обсуждавшихся в «Нищете», было воздействие предсказания на предсказываемое событие. Я назвал его «эффектом Эдипа», так как роль оракула в цепи тех событий, которые привели к исполнению пророчества, была очень велика. (Это было также отсылкой к психоанализу, который почему-то не заметил этого интересного факта, хотя сам Фрейд отмечал, что сны пациентов часто окрашены теориями их психоаналитиков; Фрейд назвал их «долженствующими снами».) Некоторое время я думал, что наличие эффекта Эдипа отличает общественные науки от естествознания. Однако ожидания часто играют некоторую роль в появлении ожидаемого также и в биологии, и даже молекулярной биологии. В любом случае, мое отрицание того, что этот эффект может служить основой различения между общественными науками и естествознанием, послужило источником для написания статьи «Индетерминизм в квантовой и классической физике»[205].

Для этого, однако, потребовалось некоторое время. Моя первая статья после моего возвращения в Европу была чем-то вроде приглашения к участию в дискуссии «Почему исчисления логики и арифметики приложимы к реальности?»[206] на совместной сессии Аристотелевского Общества и Ассоциации Разума в Манчестере в июле 1946 года. Это было интересное собрание, и я был принят английскими философами с чрезвычайным дружелюбием и заметным интересом, в особенности со стороны Райла. На самом деле, мое «Открытое общество» было принято в Англии с одобрением, далеко превосходившим мои ожидания; даже платоники, ненавидевшие эту книгу, отмечали «богатство ее идей» и то, что «почти каждое ее предложение заставляет задуматься», — что, конечно, для меня было приятнее, чем любое открытое согласие.

И все же не было никаких сомнений, что мой способ мышления, мои интересы и мои проблемы совершенно чужды многим английским философам. Почему это было так, я не знаю. В некоторых случаях это могло быть вызвано моим интересом к естествознанию. В других — это могло заключаться в моем критическом подходе к позитивизму и к философии языка. Здесь я хочу вспомнить о моей встрече с Витгенштейном, о которой ходило много самых разнообразных и нелепых слухов.

В начале академического года 1946-47 я получил приглашение от секретаря Клуба Этических Наук в Кембридже прочитать статью о какой-нибудь «философской головоломке». Было совершенно ясно, что это формулировка Витгенштейна и что за ней стоял тезис Витгенштейна о том, что в философии нет настоящих проблем, а есть только лингвистические головоломки. Поскольку этот тезис относится к числу моих любимых антипатий, я решил поговорить на тему «Существуют ли философские проблемы?». Я начал свою статью (прочитанную 26 октября 1946 года в аудитории Брейтвейта Кингс колледжа) с выражения удивления приглашением секретаря прочитать статью, «формулирующую какую-нибудь философскую головоломку», и отметил, что, неявно отрицая существование философских проблем, тот, кто написал это приглашение, кем бы он ни был, принимает одну из сторон, быть может, неосознанно, в вопросе, порожденном подлинной философской проблемой.

Вряд ли нужно пояснять, что это было задумано просто как затравка, как немного озорное введение в мою тему. Но в этот самый момент Витгенштейн вскочил со своего места и сказал громко и, как мне показалось, рассерженно: «Секретарь сделал то, что ему было сказано сделать. Он действовал по моему личному указанию». Я сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил; однако, как оказалось, некоторые из почитателей Витгенштейна в аудитории обратили внимание на этот инцидент и восприняли мое шуточное замечание как серьезную жалобу на секретаря. Бедный секретарь и сам воспринял это так же; в протоколе он снабдил описание инцидента припиской: «Такова обычная форма приглашения в клуб»[207].