После публикации «Открытого общества» в 1945 году моя жена указала мне на то, что эта книга не представляет мои центральные философские интересы, потому что я никогда не был по преимуществу политическим философом. На самом деле я как раз и заявил об этом в Предисловии; но ее не удовлетворила ни эта оговорка, ни мой последующий возврат к старым интересам, теории научного знания. Она указала мне, что моя Logik der Forschung уже давно стала недоступной и почти забытой и что поскольку я ссылаюсь на ее результаты в моих новых работах, возникла острая необходимость перевести ее на английский язык. Я был почти с ней согласен, но без ее постоянных напоминаний на протяжении многих лет я бы оставил это дело; однако даже так прошло еще четырнадцать лет, прежде чем The Logic of Scientific Discovery была опубликована (в 1959 году), и еще семь лет до второго немецкого издания Logik der Forschung.

В течение этих лет у меня постоянно накапливались работы, которые я намеревался поместить в сопроводительном томе к The Logic of Scientific Discovery, и примерно в 1952 году я решил назвать этот том «Послесловие: 20 лет спустя», надеясь, что он выйдет в 1954 году.

Я послал его в типографию в 1956 году вместе с (английской) рукописью «Логики научного открытия» и получил корректуру обоих томов в начале 1957 года. Чтение корректуры обернулось кошмаром. Я смог закончить только первый том, который вышел в 1959 году, и после этого мне пришлось делать операции на обоих глазах. После этого я еще некоторое время не мог начать читать корректуру, и в результате «Послесловие» (под редакцией профессора Бартли) вышло только в 1982-83 гг., за исключением одного или двух отрывков, опубликованных ранее[253]. Конечно, после 1957 года я давал его читать студентам.

В этом «Послесловии» я пересматривал и развивал основные проблемы, обсуждавшиеся в Logik der Forschung. Например, я подчеркивал, что я отказался от всех попыток оправдания теорий и что на место оправдания я поставил критицизм[254]: мы никогда не можем оправдать теорию. Но иногда, принимая во внимание состояние процесса критического обсуждения, мы можем «оправдать» (в другом смысле) наше предпочтение какой-нибудь теории перед другими, потому что эта теория лучше выдерживает критику, чем ее соперницы. На это можно было бы возразить, что критик всегда должен оправдывать свою собственную теоретическую позицию. Мой ответ состоит в том, что ему этого делать не надо, так как он может подвергнуть теорию серьезной критике, указав на неожиданное противоречие, обнаруженное внутри самой теории или между ней и некоторой другой интересной теорией, хотя, конечно, в последнем случае критика, как правило, не бывает окончательной[255]. Прежде философы думали, что любое притязание на рациональность означает рациональное оправдание (своих представлений); мой тезис, по крайней мере со времени «Открытого общества», состоял в том, что рациональность означает рациональный критицизм (своей собственной или конкурирующих теорий).

Таким образом, традиционная философия связывала идеал рациональности с окончательным и демонстративным знанием (религиозным или антирелигиозным: религия была главным вопросом), в то время как я связывал его с ростом гипотетического знания. А его самого я связывал со все лучшим и лучшим приближением к истине, или с ростом правдоподобия или достоверности[256]. Согласно этой точке зрения, ученый стремится именно к обнаружению теорий, которые являются лучшим приближением к истине; цель науки состоит во все большем и большем знании. А это подразумевает рост содержания наших теорий, рост нашего знания о мире.

Одна из главных целей «Послесловия», помимо переформулировки моей теории познания, состояла в демонстрации того, что реализм Logik der Forschung является спорной и открытой для критики позицией. Я подчеркивал, что Logik der Forschung была написана реалистом, но я в то время не осмеливался много говорить о реализме. Причина этого состояла в том, что я тогда еще не пришел к идее, что метафизическая позиция, хотя и будучи непроверяемой, может быть оспорена и подвергнута рациональной критике. Я признавался в том, что я реалист, но я думал, что это не более, чем исповедание веры. Поэтому я написал о своей реалистской аргументации, что она «выражает метафизическую веру в существование регулярностей в нашем мире (это вера, которую я разделяю и без которой едва ли мыслимо какое-нибудь практическое дело)»[257].

В 1958-м я опубликовал два диалога, частично основанных на «Послесловии», под названием «О статусе науки и метафизики» (теперь в «Предположениях и опровержениях»[258]). Во втором из этих диалогов я попытался показать, что метафизические теории могут быть подвергнуты критике и оспариванию, потому что они могут быть попытками решать проблемы — проблемы, которым, возможно, могут быть найдены более или менее хорошие решения. Во втором диалоге я применил эту идею к пяти метафизическим теориям: детерминизму, идеализму (и субъективизму), иррационализму, волюнтаризму (Шопенгауэра) и нигилизму (философии небытия Хайдеггера). И я привел основания, по которым они должны быть отвергнуты как неудачные попытки решить их проблемы.

В последней главе «Послесловия» я приводил сходные аргументы в пользу индетерминизма, реализма и объективизма. Я попытался показать, что эти три метафизические теории совместимы, и, чтобы продемонстрировать эту совместимость при помощи некоей модели, я высказал идею, что мы предполагаем реальность диспозиций (таких как поля и потенциалы) и особенно предрасположенностей. (Это один из способов интерпретации вероятностей как предрасположенностей. Другого я коснусь в следующем разделе.)

Но одним из главных пунктов этой главы бью описание и оценка той роли, которую играют метафизические исследовательские программы[259]. При помощи краткого исторического очерка я показал, что на протяжении веков наши представления о том, каким должно быть удовлетворительное объяснение, менялись. Эти идеи менялись под давлением критики. Таким образом, они были хотя и не проверяемыми, но оспариваемыми. Они были метафизическими идеями — на самом деле метафизическими идеями величайшей важности.

Я проиллюстрировал это с помощью ряда исторических замечаний о различных «метафизических исследовательских программах, которые повлияли на развитие физики со времен Пифагора»; и я выдвинул новый метафизический взгляд на мир, а вместе с ним и новую исследовательскую программу, основанную на реальности диспозиций и интерпретации вероятностей как предрасположенностей. (Этот взгляд, как мне теперь кажется, очень полезен в связи с теорией эволюции).

Я рассказал здесь об этих идеях по двум причинам:

(1) потому что метафизический реализм — точка зрения, согласно которой существует реальный мир, подлежащий нашему открытию — решает некоторые проблемы, оставшиеся незакрытыми после моего решения проблемы индукции;

(2) потому что я намерен утверждать, что теория естественного отбора является не проверяемой научной теорией, а метафизической исследовательской программой; и, хотя она, несомненно, в настоящее время является лучшей из имеющихся в наличии, ее, по-видимому, можно немного улучшить.

Я не буду говорить о пункте (1) больше, чем то, что когда мы думаем, что мы приблизились к истине в форме научной теории, которая выдержала критику и проверку лучше, чем ее конкуренты, то мы, будучи реалистами, принимаем ее в качестве основы для практических действий, просто потому что у нас нет ничего лучше (или ближе к истине). Но у нас нет необходимости принимать ее как истинную: у нас нет необходимости верить в нее (что означало бы веру в ее истинность)[260].