Как воспоминания кошмара, в ее памяти возникали злые, здоровые мужики, готовые накинуться на нее, словно оголодавшие хищники лютой зимой на долгожданную добычу. Небритые и грязные головы, чья кожа изуродована сеткой шрамов, да дикий взгляд первобытного человека. Нашлись и другие: люди до того спокойные, что иной раз казалось будто все в них поблекло, даже намека на жизнь было не сыскать среди мертвых черт. Они сидели и спали в тени, бледные и худые, и от одного их вида слезы жалости наворачивались на глаза. Афелиса это презирала. И сама не понимала до конца, чем было вызвано недовольство в ее чутком сердце. Удивлялись иногда начальники, что какой-нибудь прилежный, покладистый тюремник жил несколько лет примерно, спокойно, со всеми на хорошем ладу вертелся, даже хвалили его за похвальное поведение, а сокамерники пусть и посмеивались, однако, авторитет грубо давал пощечины, принуждая заткнуться и не скалить озлобленно свои грязные зубы. И вдруг — точно черт испивал его соки и дергал за ниточки — рискнул на преступление, нахамил, ругань свою выплеснул в отравленный бранью воздух, пытался выпросить у кого выпить, да тут же по рукам давали, что костяшки хрустели. Непочтительность в этих гневных глазах, гордый плевок на начальников, частые походы в среднее отделение — все точно друг у друга перенимали мерзкое одеяло. Может, похороненный заживо маленький, никчемный человек так силится сбросить крышку гроба, что все силы вымещаться лишь этом, а на рассудок, на сознание, что все усилия тщетны — не хватает. Убить — так убить, подраться — так подраться, бурлящее желание рискнуть, нарваться, попробовать хоть раз, душило глотку. К счастью, Афелиса сторонилась всех забав, но многие слухи и байки доходили и до ее ушей.
Она сама твердила, что светлыми чувствами нужно наслаждаться, беречь их словно зеницу ока в своей душе, а темные и мрачные — отбрасывать на предмет ненависти. Таким оставалось ее мышление, не измененное даже с началом войны. Находя осыпавшиеся камни под скрипучей, твердой кроватью, Афелиса, от безделья, выцарапывала на кирпичных стенах линии, и сколько шуму, ругани порой поднимали бездумные каракули!
— Опять она страдает, женщина! — выплеснул здоровяк, примыкая к своей решетке, — ты, давай, прекращай, а то начальников на тебя натравим, не отделаешься!
Из соседних камер разносился смех, колкие шутки. Поджав губы, она лишь сильнее сжала осколок в ладони, и однажды от жгучей злобы попала в живот негодяя, болящий со смеху. Согнувшись, он кряхтел, что-то невнятно тявкая, а рожа то — еще злее становилась! Месть расплылась по всему телу, согревая и издавая внутреннее ликование: «Вот так-то ему! Пусть лучше заткнется, чем снова слышать этот ужасный смех. А ловко я, впрочем, попала. Что ж, случайности не случайны».
Нередко наведывались гости из других отделений. Хоть и особо опасные преступники водились на этом этаже, но отчаянных отделяла лишь железная решётка. А то, непременно бы, хвастовство их довело до тьмы суровой! И не проснуться больше мелкие воры, крутя перед раздутыми ноздрями куски хлеба, добытые из честных рук. Хитрость преобладала: частенько они договаривались, и тот, что ворюга, приносил ему целую булку. Целую! Не надкусанную, не черствую, а ароматную и свежую, что окрепшим зубам непривычно было жевать мягкий хлеб. Такие чудеса в кошмарном мире. Связей Афелиса не вязала, но в один светлый, ясный денёк душа одного отцеубийцы сжалилась над одиночкой, и с видом деликатнейшим, он, в тайне от начальников, пронес ей пару ломтиков, порезанных черти как. Но значения это не играло. С огромным удовольствием Афелиса надкусывала, стараясь оставить настоящую еду надолго. Удовольствие разливалось в горле, и, наконец, попадало в ненасытный желудок.
К вечеру в камере совсем тускнело. В небольшом зарешеченном окошке у самого потолка виднелся алый закат, заливающий вечернее небо яркими красками. Настоящее счастье — потухать одной в спертых стенах.
Дни напролет душа ее тихо плакала, а надежда на свет, такой белый и чистый, резвилась и злобно насмехалась. Угрызения совести оставались верными спутниками на время скитания из угла в угол. Занятий так и не нашлось. Хоть помирай, позабыв про мир за каменной преградой. Грязь и вонь были повсюду, отчего охотница мечтала выпрыгнуть в окно. Неважно, на каком этаже находилась камера, желание смерти — единственное, что еще мог испытывать искалеченный человек.
К тому часу, когда Афелиса уже не могла знать точного времени, прибыл гнусный на вид тип. По нему легко было определить его нрав: гадкий, унылый и жалкий, как и его внешность.
Он грубо швырнул листок пожелтевшей бумаги прямо через решетку и велел написать письмо. Кому именно писать, он промолчал, лишь поплелся вдоль коридора. До чего же смешон и забывчив! Через пару секунд Афелиса заметила, как парень в нетерпении швырнул ей ручку, и вновь умчался в темноту. Легкая усмешка тронула ее губы, но после эмоции пропали с лица.
Листок был один, но и вдохновения оказалось не сыскать. Она даже не могла знать наверняка, кому же придет написанное ею письмо. Парень все отступал от вопроса, временами вскрикивая в порыве бешенства и злости.
Делать было нечего, когда ей взбрело в голову написать письмо близкому человеку.
«Я понимаю, что необычно читать мои письма и, возможно, извещать тебя об одном неблагоприятном, воистину несчастном происшествии — очень глупо с моей стороны. Наверняка ты волнуешься, может даже опечален тем, что я не посещаю тебя, хотя, черт знает, когда до тебя дойдет это письмо. Суд состоялся и ты прекрасно знаешь, где я. Ты понимаешь меня с полуслова, но я вынуждена писать именно так. Даже не надеясь на ответ, я все равно сижу за этим мерзопакостным столом и черкаю строки из головы. Знай — все это не случайно, хотя многое останется для тебя непонятным. Например, мотив. Хотя чувства должны были вскрыться наружу. Тебе известно, где я живу, чем занимаюсь и как проживаю эту жизнь. Поэтому прошу тебя: зайди ко мне домой, оповести маленькую гостью о моем вынужденном отъезде. Это важно для меня и, как бы сильно не хотелось, не пиши письмо в ответ. Если эти строки дойдут до тебя, то, к моему возвращению, хижина должна быть пуста. Приюти малютку на время, окажи мне услугу. Дальше я сама позабочусь о ней»
Выводя последние буквы, Афелиса задумывалась, расписать ли план дальнейших ее действий. Но, вспомнив о проверке писем из камер начальника, она окликнула худощавого паренька.
Он подошел мгновенно и грубо выхватил письмо, не скрывая возмущенного выражения. Так же быстро и умчался, оставив девушку в тоскливом одиночестве. Может, она была и рада избавиться от взора вымученных глаз, однако покинутость все же навевала печаль.
На ужин ей притащили миску похлебки и корочку чёрствого хлеба. Зубастые гиганты рвали затвердевший хлеб с неписанной злостью, словно держали в своих лапах не пищу, а истерзанного ненавистника. От одной этой мысли Афелисе сделалось противно.
Тарелка осталась нетронута до самого утра, ибо охотница оказалась непристрастна к подобной пище.
Дни пролетают, а человеку никак не удается уловить момент. Наконец, всех гадов и подонков этого адского замка вывели на воздух, тем не менее столь грязный, что Афелиса не находила, чем дышать. Все ей виделось пугающим. Среди громоздких мужчин виднелись и женщины, но с нравом излишне агрессивным, словно одичавшие овчарки, рычащие на незнакомцев. У одной из подобных дам на руках дремало дитя, маленькое и беззащитное, такое, что его хотелось защитить от самой матери. Охотница сидела на лавочке и осматривала каждую тень и угол, в которых можно было бы остаться незаметным. Вот только и охрана не спала, изредка поглядывала на нее, словно на сумасшедшую, хотя Афелиса вряд ли походила на нее. Лишь ей понятно, кто здесь конченый псих, а кто — ясный ангел и создание божественное.
Повисшие ветви деревьев заслоняли солнце, не позволяя лучам осветить девичью макушку. Легкий ветерок трепал спутанные волосы, временами то отпуская, то поднимая белые облака. К счастью, в городской тюрьме сидели обычные люди, без каких-либо особенностей. Те же охотники, да не совсем мирные жители мирились с непростой жизнью грешника. Среди женщин нашлись и покинутые, оставленные бедняги, подобные невинным девам. Афелису не отпускала мысль, будто брошены они здесь лишь по желанию-повелению какого-то оборванца.
