Подле гамаков прислонены к стволам деревьев четыре добрых ружья, и на них привешены четыре пояса с патронташами и тесаками в кожаных ножнах. Немного подальше – луки и стрелы в пучках, и тут же куи, то есть кисеты с кремнем, огнивом и запасом древесного пуха. Здесь же и ожерелья, и маленькие мешочки с красящими веществами для праздничного туалета щеголих и щеголей-туземцев.

И вот Маркиз, караван-баши маленького отряда, возглашает во всеуслышание, что ужин готов.

Едят медленно, не торопясь: ночь предстоит длинная, а потому каждый старается продлить, насколько возможно, незатейливый пир.

А вот и торжественный момент кофепития, сигарет и долгих разговоров, предшествующих отходу ко сну.

Индейцы, более чем когда-либо флегматичные и угрюмые, уничтожили свои порции с жадностью голодных зверей, облизались несколько раз, несколько раз щелкнули зубами, глотнули, сопровождая этот процесс своеобразными гримасами, – и все было кончено.

Затем каждый из них изготовил себе по паре деркели, особого рода примитивных сандалий или туфель из древесного лыка, как это у них вообще в обычае.

Получив по чашке излюбленной тафии, индейцы лениво тащатся к своим гамакам, не проронив ни слова, не поблагодарив за угощение ни единым звуком, ни единым движением.

Впрочем, не все; один из них, который, по-видимому, принял на себя серьезную миссию, вместо того чтобы идти ложиться, подошел к группе белых и стал перед Шарлем, ожидая, чтобы тот обратился к нему с расспросами.

– А, это ты, Клементино, – сказал молодой человек, – что тебе?

Индейцы охотно носят португальские имена, которыми они в сношениях с белыми заменяют свои туземные прозвища, и с гордостью откликаются на них даже и среди своих, если хоть один раз побывали в обществе белых людей. Выказывая по отношению к белым величайшее презрение и пренебрежение, они тем не менее прежде всего спешат узнать их имена и тотчас же присваивают их себе, щеголяя ими среди своих в родной деревне. Этим объясняется, что часто в самых отдаленных и глухих деревнях, далеких от всяких цивилизованных центров, вы встретите туземцев, зовущихся Маноэль, Антонио, Жуан, Бернардо или Аугостиньо.

На вопрос Шарля Клементино отвечал коротко:

– Я хочу уйти!

– Как, уйти теперь? .. Почему?

– Мы идем слишком далеко!

– Но ведь ты и твои товарищи обещали сопровождать нас еще в течение трех дней пути!

– Это правда, но это слишком долго – еще три дня!

– Если вы самовольно уйдете, то не получите обещанного вознаграждения!

– Это ничего, мы все-таки уйдем!

– Сейчас же?

– Да!

– Но послушайте, ведь это же безумие! Подождите до завтра: ты проводишь нас к индейцу, который должен снабдить нас пирогами!

Клементино на это ничего не ответил.

– Знаешь ты этого индейца?

– Да.

– Кто он такой?

– Это мой дядя!

– Так почему же ты не хочешь повидаться с ним?

– Он – канаемэ!

– Что ты городишь! Здесь нет никаких канаемэ!

– Все, кто убивает, те канаемэ!

– Тот, кого он убил, этот твой дядя, был тебе друг или родственник?

– Да, это был мой брат!

– Хм, черт возьми! Значит, твой дядя ужасный негодяй.

Клементино пожал плечами и с величайшим равнодушием прошептал:

– Да, негодяй!

– А ведь ты говорил, что он твой друг?

– Да, это правда, он мой друг!

– Ты говорил, что долго жил с ним?

– Это правда, я долго жил с ним.

– Даже и после того, как он убил твоего брата?

– Да, господин!

– И ты не подумал отомстить за брата?

– Я не знаю! – отозвался Клементино удивленно, по-видимому, совершенно недоумевая, что это значило – отомстить.

– Так, значит, потому только, что твой дядя канаемэ, ты не хочешь проводить нас к нему?

– Я не знаю!

– Да ведь ты только что сказал мне это!

– Да, господин!

И Клементино вопреки всякой логике продолжал говорить как автомат, причем доводы Шарля не поколебали в нем его животного, бессмысленного упорства.

Шарль, которому удалось привязать к себе тапуйев, береговых индейцев, и завоевать симпатии славных и умных мундуруку, совершенно не понимал этого умышленного тупоумия. Ни он, ни его товарищи не могли уяснить столь удивительной разницы между людьми одной и той же расы, живущими на сравнительно незначительном расстоянии друг от друга и при условиях, мало чем отличающихся одни от других.

– Я сильно опасаюсь, – проговорил он по-французски своим товарищам, – чтобы нам вскоре не пришлось рассчитывать исключительно на свои собственные силы!

Затем он снова обратился к Клементино.

– Но послушай, ты окончательно решил уйти?

– Да!

– И твои товарищи тоже?

– И мои товарищи тоже!

– Останься хоть до завтрашнего вечера! Согласен?

– Не знаю.

– Я дам каждому из вас вдвое больше, чем было условлено.

– Да, господин!

– Ну, значит, я могу рассчитывать на тебя.

– Да!

– Ну, и прекрасно… Теперь иди спать!

Поутру Маркиз проснулся первым, и крик удивления и негодования невольно вырвался у молодого француза: ночью индейцы собрали свои пожитки, захватили оружие, кисеты, свернули свои гамаки и бесшумно удалились. Ушли даже без заработанной ими платы, так как белые, опасаясь дезертирства, догадались прибрать ящики и тюки под свои гамаки.

Дезертирство индейцев паоксиано не вызвало даже и тени ропота или возмущения; все предвидели это и ожидали, но несколько позднее, правда. Впрочем, тащить за собой против их воли людей по совершенно дикой местности – это скорее стеснительно, затруднительно, а главное, создает ежеминутную тревогу и беспокойство.

Лучше уж разом покончить с этим. С неожиданным уходом индейцев все решилось само собой. Оставалось только сказать им вслед: «Добрый путь! »

Позади было уже более чем сто километров – как раз треть расстояния, отделяющего Боа-Виста от гор, где, по словам Хозе, находятся целые леса хинных деревьев. Оставалось всего около недели пути.

Для людей сильных, акклиматизировавшихся, привычных к усталости и той пище, какую можно было раздобыть в этих краях, подобная экспедиция не представляла собою ничего необычайного, не считая неожиданных случайностей. До сего времени все шло как нельзя лучше.

В самый день побега индейцев Хозе, который прекрасно помнил дорогу, случайно нашел в конце одной пикады, лесной тропы, проложенной индейцами и упирающейся в Куйт-Анау, кем-то брошенную пирогу, наполовину занесенную илом.

Это туземное судно не пострадало от продолжительного пребывания в тине и иле, и его плотные и твердые, словно кость, стенки из ствола итаубы превосходно устояли против переменного действия на них то солнца, то воды.

Изготовить четыре весла из дерева ярури было весьма не трудно, так как оно превосходно колется и поддается обработке, и вместе с тем чрезвычайно прочно и упруго. Винкельман, Шарль и мулат за час вполне успешно справились с этим делом, в то время как Маркиз занялся очисткой пироги и погрузкой в нее ящиков и тюков.

Как только все было готово, тотчас же и отчалили от берега. Шарль и эльзасец, привыкшие к работе и не любившие щадить своих сил, принялись грести, как настоящие негры бош, эти удивительные, прирожденные гребцы на реке Марони. Сеньор Хозе, рана которого едва успела зажить, правил, ловко проводя пирогу по извилинам реки, по бесчисленным каксоейрам, загромождающим ее течение, и мимо лежащих на пути громадных стволов деревьев.