— Иди сюда, Годэн, — воскликнул маркиз, — ла Тремуйль будет держать банк. Да ну, иди! Чего ты уставился на дверь? Ну, пойдем! — и он схватил Годэна за рукав.

— Оставь меня, — ответил поручик, — я не стану играть!

— Какие глупости! Слушайте, Бретейль, помогите мне привести его; он, кажется, опять собирается любезничать с моей супругой!

Поручика притащили к игорному столу. Годэн весь дрожал; он ясно представлял себе, что в соседней комнате Мария капает в бокал свои ужасные капли. Этот праздник был организован по предложению Марии; она сама устроила свое мнимое примирение с мужем, щедро наполнив его кошелек. Годэн ничего не видел и не слышал; он продолжал играть совсем машинально; ему казалось, что маркиза стоит сзади него, рядом, ему чудилось ее лицо на каждой карте.

— Я проиграл все, что у меня было! — воскликнул он с деланным смехом, чтобы отделаться от игры и помешать Марии совершить новое преступление.

— Вот тебе деньги, — ответил маркиз, бросая ему кошелек с золотом.

— Подожди немного, — сказал Годэн и поспешно вышел из комнаты.

Марии нигде не было видно.

— Господи, Боже, — простонал Годэн, — где она? Она, верно, уже около него и дает ему отраву? Скорей туда!

Он бросился назад в столовую. Действительно Мария была там. Она стояла посреди гостей, а позади нее был слуга с подносом, уставленным высокими бокалами. Годэн не ошибся; ужасная минута настала: Бренвилье подносил к губам бокал, поданный ему женой.

— Друзья, за здоровье моей жены! — воскликнул несчастный.

У Годэна потемнело в глазах: он хотел броситься к маркизу и крикнуть ему: “Остановитесь!” — но перед ним очутилась маркиза. Ее глаза были устремлены на него, и Сэн-Круа, как бы зачарованный этим взглядом, не двинулся с места.

— Вы еще не взяли бокала, господин Сэн-Круа. Выпейте! — твердым голосом сказала Мария.

Поручик шатаясь пошел к гостям.

— Спокойной ночи, господа, — с очаровательной улыбкой проговорила Мария. — Завтра утром мы отправимся на охоту, я сама покажу Вам лучшие места, — и она грациозно поклонилась и вышла, бросив Годэну многозначительный взгляд.

Несмотря на все свое волнение, Сэн-Круа не потерял самообладания; как только маркиза вышла из комнаты, он подошел к столу, налил стакан воды и, осторожно вынув из кармана маленький пакетик, высыпал содержащийся в нем порошок в стакан; вода тотчас же приняла красноватую окраску.

— Будь, что будет, — прошептал он, — дело идет о спасении его жизни! — После этого он со стаканом в руке подошел к Бренвилье, который смеялся и шутил с одним из гостей, взял маркиза за руку и произнес: — Поди сюда!

— Сейчас, Годэн; пусти меня!

— Иди скорей, — шепнул Сэн-Круа, еще сильнее сжимая руку маркиза.

— Черт возьми, что такое? Простите, милейший Леон, этот сумасшедший Сэн-Круа… — и он вышел с Годэном в другую комнату. — Ну, что тебе надо?

— Выпей это, — сказал Годэн, подавая маркизу стакан.

— Ха-ха-ха, вода? Нет, милый друг!

— Пей; ради Бога выпей!

— Годэн, ты сошел с ума!

Сэн-Круа посмотрел на часы.

— Ты пил вино из высокого бокала четверть часа тому назад?

— Да, из тех бокалов, которыми обносила жена?

— Ну, да, теперь выпей вот это.

— Ничего не понимаю…

— Пей, говорят тебе! — закричал Сэн-Круа, сердито топая ногой, — если ты будешь много разговаривать, я насильно волью тебе это в глотку.

Лицо Бренвилье стало серьезным; он покачал головой и задумчиво проговорил:

— Что случилось? Ты какой-то необыкновенный! Но ты — мой друг, Годэн; давай мне стакан; ты не можешь замышлять ничего дурного против своего товарища. Дай, я выпью, — и с этими словами он залпом выпил стакан.

— Слава Богу! — прошептал Годэн, — один спасен.

Назначенная на другой день охота не могла состояться, так как маркиз де Бренвилье заболел; у него была сильная головная боль, сопровождавшаяся тошнотой, но к вечеру все прошло, и он мог выйти к гостям.

Никто не подозревал об ужасном происшествии, только маркиза и Сэн-Круа знали, какие страшные яды боролись в организме де Бренвилье. Мария не сомневалась в том, что ее муж спасен противоядием, данным ему Годэном, потому что иначе его уже не было бы в живых.

Мария сама работала, усовершенствовалась в своем искусстве и в познаниях почти не уступала Годэну. В нише старой стены замка она устроила себе небольшую лабораторию и там она хранила свои реторты, склянки и различные припасы.

— Ты хочешь спасти его, — шепнула она Сэн-Круа, когда он садился в экипаж, чтобы покинуть Офмон, — но я погублю его. Я должна достичь цели; Бренвилье должен умереть.

— Я спасу его, — ответил Годэн, — мои знания больше твоих; чем больше будут твои дозы, тем сильнее — мои средства.

Маркиз серьезно заболел. Слабый и изможденный, он бродил из комнаты в комнату. Его кожа приняла землистый оттенок, волосы начали вылезать, его прекрасные зубы покрылись темным налетом, а глаза потускнели. Он витал между жизнью и смертью. Действие ядов, которые ему давала Мария, парализовалось противоядием Годэна.

По вечерам, когда после посещения Бренвилье Сэн-Круа сидел в своей лаборатории, им овладевал ужас.

Экзили приносил ему все новые известия о таинственных смертных случаях, об усиливавшихся розысках полиции, и беспокойство Годэна росло с каждым днем. Им овладело предчувствие какого-то грядущего несчастия. Он пытался молиться, но это не удавалось ему.

Почти каждый вечер он вынимал из шкафа резной ящик оригинальной старинной работы, в котором находились различные бумаги, доставал эти бумаги и усердно писал, причем горько плакал и стонал. Эти бумаги носили заглавие: “Моя исповедь”.

— Мать моя! — восклицал он. — Морель обещал мне показать ее. Пусть он получит свой эликсир, и тогда мой ужасный греховный путь будет окончен!

Прижавшись в угол кресла, снедаемый болезнью, сидел несчастный маркиз де Бренвилье. Все спали в доме, только он не мог сомкнуть глаза. Он уже давно не спал по ночам, и его ухо научилось различать малейший шум среди тишины. О, если бы он мог заснуть хотя бы на час!

В эту ночь им овладела какая-то странная дремота; он прислонил дрожащую голову к спинке кресла и опустил отяжелевшие веки. Но вдруг где-то раздался легкий скрип двери. Тогда маркиз повернул голову и увидел белую фигуру, которая неслышно ступала по комнате, как привидение; это была Мария.

Маркизу казалось, что он видит ангела смерти; но, узнав свою жену, он весь задрожал, волосы стали дыбом на его голове и он простонал:

— Опять!..

Мария странным жестом проводила рукой по стене, как бы ставя на ней какие-то знаки.

— Один, два, три, — шептала она, — этих я убила сама. — Потом рука замелькала с быстротой молнии и знаки стали следовать один за другим. — Четырнадцать, — тут ее рука остановилась, — это — еще не он, — продолжала шептать ужасная женщина.

Бренвилье не мог пошевельнуться; он хотел дернуть звонок, но не был в состоянии протянуть руку; он слышал слова жены, и ужасная истина мгновенно представилась ему.

— Она уже погубила трех, я — четвертый, — простонал он.

Мария схватила маркиза за руку; но им овладел панический страх; он откинулся на спинку кресла и не мог отвести взор от ужасного привидения. Мария провела рукой по его лицу, приложила ее к сердцу и прошептала:

— Он еще жив, спаситель действует умело, надо усилить средство! — и она отошла от кресла.

Тут маркиз овладел собой; в нем проснулся прежний солдат; он с невероятным усилием схватил жену за руку и хриплым голосом крикнул:

— На скамью подсудимых, ужасная женщина! Мария д‘Обрэ, ты выдала себя!

Маркиза с ужасным криком оттолкнула его: она проснулась. Ее глаза сверкали, как у затравленного зверя, а рука делала движение, как бы отыскивая оружие.

Бренвилье с трудом поднялся и, сжимая руку жены, прошептал: