— Не думаю, — со смехом ответил верховой, — мои господа постарше родом. Фамилия д‘Обрэ существует не с указанного Вами года.

Эти слова были лучом света для сержанта.

— Обрэ? — повторил он дрожащим от волнения голосом. — Это — покойный отец маркизы де Бренвилье?

— Он самый.

— Значит, Вы едете в Офмон?

— Именно.

— Вы оттуда и приехали? И привезли маркизу де Бренвилье?

— Да, да, — ответил спрашиваемый.

Ему вдруг стало жутко от этих поспешных расспросов. Он не мог уяснить себе, почему поездка маркизы возбуждала такой интерес, так как не знал причины ее: Мария ограничилась несколькими отрывочными словами о поездке в монастырь святой Бригитты; но его удивление уступило место величайшему страху, когда незнакомец неожиданно выскочил из кареты и, схватив его лошадь за узду, вынул из-за пояса пистолет и произнес:

— Куда отвез ты маркизу?

— Я…

— Куда? Отвечай или я убью тебя!

— В Лан.

— Она там и осталась?

— Нет.

— Куда же она отправилась оттуда?

— Не знаю.

— Подумай хорошенько! Я знаю тебя, ты служишь в Офмоне; я помню твое лицо; если ты обманешь меня, то компьенская полиция сумеет разыскать тебя. Два дня назад ты выехал с маркизой из Офмона… Это — ее лошади, и ты должен знать, куда она поехала.

Дрожащий слуга сообразил, что случилось что-то необыкновенное, и, не долго раздумывая, ответил:

— Уверяю Вас, что мне совершенно неизвестно, куда собиралась маркиза; я слышал только, будто она в Лане взяла почтовых лошадей и поспешно уехала.

— Так и есть! — воскликнул Дегрэ, — это — прямая дорога за границу. Вперед! Живо! — крикнул он, прыгая в карету. — За каждую милю плачу вдвойне!

Карета помчалась, поднимая за собой облака пыли; а кучер из Офмона продолжал неподвижно стоять на дороге, подобно конной статуе, пока карета не скрылась в лежавшей перед Ланом низине.

Весь Париж был в страшном волнении. Каждый час приносил все новые и все умножавшиеся известия; поразительнее всего было то, что слухи об исчезновении маркизы Бренвилье в течение дня подтвердились. Ужас охватил высшее общество, среди которого вращалась маркиза. Хотя против нее не было еще положительных улик, но мрачные события, погрузившие весь Париж в горе и заботу, тесно связывались с ее именем: она оказалась среди подозреваемых, она сама была под подозрением.

Король был страшно разгневан; в таком состоянии его редко кто видел до этого дня. Он уже два раза спрашивал, получены ли новые известия из Парижа, и, получив отрицательный ответ, молча ходил по своему рабочему кабинету, заложив руки за спину и кусая губы. Иногда он останавливался около стола, за которым работал со своими министрами во время пребывания в Версале. От времени до времени он перелистывал груду донесений начальника полиции, лежавших на столе, и каждый раз с его губ срывались слова:

— Ужасно! Отвратительно!.. А я еще не хотел верить этому!

Свидетелями его волнения были две дамы и двое мужчин. Дамы были маркиза Монтеспан и герцогиня Орлеанская, мужчины — герцог Орлеанский и шевалье де Роган, человек необыкновенной красоты, только что прибывший ко двору из Бретани.

Маркизу и герцогиню подослали к королю, чтобы несколько успокоить его, потому что страшные вести привели его в такое раздражение, что никто не решался подступиться к нему. Читатель может видеть из этого, что королева уже тогда прибегала к помощи Монтеспан, если желала видеть своего супруга в хорошем расположении духа, хотя Лавальер все еще, подобно тени, появлялась в залах Версаля.

Маркиза Монтеспан сделалась с некоторых пор идолом всех тех, кто искал мест и повышений. На нее всегда были обращены внимательные взоры, а последние месяцы обожание к ней сделалось всеобщим. Почему же? Только потому, что маркиза переменила манеру одеваться. С некоторых пор она стала появляться в необыкновенно широких юбках, а вместо лифа носила камзол, подобный тем, какие носили кавалеры при Людовике XIII; этот камзол не сходился впереди, застегиваясь только золотыми или шелковыми аграфами, а из-под него падала широкая, кружевная рубашка, богатыми складками ложившаяся вокруг талии. Этот костюм был очарователен, и можно было думать, что маркиза выбрала его за его грациозную красоту; но некоторые смелые придворные проныры скоро разузнали, что под этим деликатного свойства костюмом, тайна, которая неминуемо должна была дать молодой маркизе известную власть над королем. С этой минуты молодую женщину осаждали всевозможные честолюбцы и искатели приключений.

Когда важная новость о беременности Монтеспан достигла до ушей королевы, она упала в обморок.

— Да будет воля Божия! — со вздохом сказала она, с трудом оправившись от потрясения, а после того приказала позвать маркизу и объявить ей, что с этого дня она получает право посещать ее, королеву, без приглашения и садиться в ее присутствии.

Итак, маркиза Монтеспан приблизилась еще на один шаг к своей цели, сделала еще один шаг на своем опасном пути, между тем как Мария де Бренвилье быстро стремилась к мрачной пропасти, уже готовой поглотить ее.

Молодая королева ответила на печальную для нее новость глубокой покорностью; маркиза Монтеспан схватила милостиво протянутую ей руку, поцеловала ее, — и крепче утвердилась на своей позиции. Ее головку наполняли обширные планы: она услышала, что дофин — наследник престола — не долговечен.

Только одно препятствие стояло на ее пути — ее муж, Анри де Монтеспан. Он уже давно удалился от двора; его письма становились все строже, и в них проглядывало раздражение. Маркиза даже решилась показать некоторые из них королю, но тот только улыбнулся и ответил:

— Я — король!

Женщина, стоявшая в близких отношениях к могущественнейшему из властителей Европы, красавица, очаровательные качества которой делали простительными и несправедливость, и произвол, — могла отважиться осаждать короля просьбами или увещеваниями. Поэтому и в описываемый нами тревожный день в Версале Атенаиса сказала Людовику:

— Государь, оставьте эти мрачные мысли, иначе нам придется подумать, что Вы презираете всех нас.

Король бросил на маркизу нежный взгляд.

— О, не думайте, что отвратительные поступки одних заставят меня забыть благородство других. Известно ли Вам, о чем я узнал, господа? — обратился он к присутствовавшим, — известны ли Вам открытия, сделанные ла Рейни и Паллюо? Вот здесь, в этих бумагах, скрыты ужасные вещи, а у меня, короля, связаны руки, и я не могу отомстить за злодейства так, как считал бы необходимым. Если бы я был только судьей, а не королем и первым рыцарем Франции, — приказы об арестах посыпались бы дождем, и Бастилия скрыла бы в своих стенах многих из тех людей, которые еще сегодня гордо разъезжают по Парижу в раззолоченых каретах.

— О, государь! Возможно ли это? — в ужасе воскликнула герцогиня Орлеанская.

— Эти слова я всегда говорил Паллюо в ответ на его подозрения, милая Генриетта. Сегодня я увидел, что даже Людовик Четырнадцатый может ошибиться, если воображает, что знает своих подданных. Я считал, что подобная зараза невозможна у меня, во Франции.

— Государь, — сказала маркиза, — я когда-то знала маркизу Бренвилье; она с самой ранней молодости была игрушкой своих страстей. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что эта ужасная женщина одна виновата во всем; через нее проникло зло в наш добрый, старый Париж; она с адской проницательностью сумела найти себе помощников. Если маркиза не появится больше в нашем обществе, мы избавимся от этих ужасов.

— Не появится в нашем обществе?! — воскликнул король. — Вы судите чересчур снисходительно! В этот момент маркиза Бренвилье, может быть, уже находится в руках человека, который придаст ее палачу.

— Как, государь? — воскликнула испуганная Атенаиса. — Вы хотите, чтобы Бренвилье…

— Судили, — с ледяным спокойствием докончил Людовик.

— Даму из такого старинного рода! Дочь д‘Обрэ?