— А кто же? — быстро спросил швейцар.

— Ну, да Вы и сами знаете! Это был…

— Мальчишка, — серьезно сказал старик, — ходишь ли ты иногда по улице Сэнт-Антуан?

— О, да.

— Не видишь ли ты там в конце улицы крепости с восмью башнями?

— О, да.

— Ты, конечно, знаешь, что это — Бастилия и что за ее стенами люди погребены навеки?

— Ах, да!

— Ну так вот: каждый раз, когда тебе вздумается рассказать, кто был человек под маской, вспомни о восьми башнях Бастилии и держи язык за зубами.

Блестящую и великолепную картину представлял собой театральный зал той эпохи. В королевском театре не было разделения мест, иначе говоря, приглашенные зрители составляли одну внушительную, сияющую массу. Против мест перед сценой виднелся еще двойной ряд стульев на самой сцене.

Чтобы отделить театральное действие от слишком близкой публики, по обеим сторонам просцениума помещались маленькие широкие галереи, за которыми собственно начинались сценические подмостки; отсюда некоторые фигуры пьесы могли исполнять отдельные сцены.

Во время нашего рассказа слава Мольера[14] сильно росла. Король требовал частой и быстрой постановки пьес своего любимца. Могущественному государю льстили во всем, и потому вечер мольеровского спектакля был в то же время съездом всех блестящих и значительных придворных лиц.

Один из подобных вечеров собрал приглашенных королем в театр Пале-Рояля. Занавес, раздвигавшийся на обе стороны при начале представления, был задернут. За ним беспокойно расхаживал широкими шагами мужчина, лицо которого выражало большую энергию и живость ума. То был Мольер, великий поэт, актер и директор труппы герцога Орлеанского.

— Валори, — воскликнул наконец он, — Валори, позаботься, чтобы лампы в боковых ложах горели исправно! Недавно они были плохо заправлены.

— Господин Мольер, — возразил Валори, почтенный театральный ламповщик, — я не могу понять, как это случилось.

— Это было, как я тебе говорю. Будь внимателен. Ах, Дюпарк, вот и ты! Уже в костюме?

Появившийся артист был знаменитый комик Дюпарк, известный в товариществе Мольера под именем “Толстяка Ренэ”. Он принадлежал к числу наилучших актеров своего времени, и его игра была так превосходна, что король позабывал все свое достоинство при исполнении Дюпарком роли Алена в пьесе “Школа женщин”. Его мастерский комизм заставил монарха громко расхохотаться и воскликнуть:

— Этот человек способен рассмешить камни!

В тот вечер Ренэ, как и Мольер, оделся в костюм доктора философии. На сцене придворного театра была назначена мольеровская пьеса: “Насильственный брак”. Сам поэт исполнял роль доктора Панкраса, а его знаменитый сотоварищ — второго доктора Марфуриаса.

У “Толстяка Ренэ” было странное лицо под театральным париком. Он смотрел серьезно, почти грустно.

— Что это, дружище? — сказал Мольер, — сегодня ты сам не свой? Отчего? Твой вид так серьезен и меланхоличен. Уж не болен ли ты? Говори откровенно!

Комик медленно покачал головой, покрытой громадными локонами, и возразил:

— Нет, Поклен, я не могу пожаловаться ни на какую боль, а только чувствую озноб; сегодня с утра все мое тело по-временам кидает в дрожь, точно на меня надвигается тяжкая болезнь. Должно быть, я сильно простудился.

— Наверно, — подтвердил драматург, — но тебе не следует смотреть на дело слишком мрачно. Впрочем, хорошо мне советовать! Ведь все комики склонны к унынию. Тем не менее приободримся на сегодня. Король желает доставить своим гостям приятный вечер, полный наслаждения.

— Не беспокойся, Поклен! Я сделаю все, что могу.

С этими словами толстяк Ренэ ушел за кулисы, где опустился на четырехугольный ящик, наполовину скрытый в углу, так что там можно было сидеть почти незамеченным. У комика не раз вырывались невольные стоны. Ему было очень плохо, но он не смел и не хотел обнаруживать свои страдания, чтобы не помешать представлению, а потому гримировался, подавляя свои муки и боли.

Места в зрительном зале постепенно разбирались приглашенными. На скамьях появлялось избранное общество.

Влево от просцениума находилась немного выдававшаяся в зал и выступавшая вперед, запертая золоченой решеткой королевская ложа. За ней была расположена маленькая комната, откуда можно было выйти в коридор. Обыкновенно государь сидел здесь, хотя к его услугам имелась другая поместительная королевская ложа посередине других лож, назначенная для двора.

Так как для Людовика XIV служило развлечением заводить иногда разговоры с актерами, а в особенности беседовать с самим Мольером, то была устроена маленькая лестница, которая вела из ложи короля на сцену. Обе королевские ложи, большая и малая, еще пустовали; таким образом в зале можно было пока предаваться довольно живому обмену мыслей, и непринужденность среди собравшихся простиралась так далеко, что приветствия и поручения посылались громким голосом из верхних ярусов лож в партер.

Конечно, тут все были знакомы между собой и никто не смел явиться сюда без приглашения. Поэтому одна ложа, невдалеке от большой королевской, служила центром всеобщего внимания. Она была занята семью персонами, а так как по примеру всех лож в зрительном зале не имела боковых стенок, то сидевших в ней было легко узнать.

Шестеро из них были хорошо известны. Герцог д‘Альбрэ и его супруга, находившаяся странным образом в компании маркиза де Бренвилье и его красавицы-жены, граф Барильон и аббат д‘Омон являлись достаточно знакомыми лицами, но седьмую особу — даму замечательной красоты — знали лишь весьма немногие.

— Я нахожу лицо вот той особы в ложе весьма интересным, — сказал немецкий граф Фюрстенберг, обращаясь к де Глапиону. — Кто она?

— Не знаю, любезный граф, — ответил Глапион. — Но вот как раз Рувиль поднимается на свое место. Эй… Гильом! Нам тебя нужно.

Тот приблизился к разговаривающим.

— Ты должен дать нам объяснение. Как зовут вон ту красивую даму с роскошной фигурой, в ложе д‘Альбрэ, рядом с аббатом д‘Омон?

Рувиль презрительно усмехнулся и спросил:

— В какой же атмосфере живете вы, господа, если не знаете вдовы поэта Скаррона?

— Так это — она? Возможно ли? — хором воскликнули любопытные.

— Эта красивая, статная женщина была женой калеки? — полюбопытствовал де Нуайе.

— Да, была, — подтвердил Рувиль. — К счастью, она избавилась от всех зол, благодаря смерти своего мужа.

— Госпожа Скаррон дозволяет только слышать о себе, но показывается весьма редко.

— Я принадлежу к числу счастливцев, — заметил Рувиль, — которым дозволено приближаться к этой женщине, сияющей в тиши. Госпожа Скаррон — удивительное существо. Известно ли вам, что Франсуаза д‘Обиньи, которую вы видите там, в ложе герцога, появилась на свет в стенах тюрьмы в Ниоре?

— Вы шутите, шевалье.

— Нисколько. Ее отец был кальвинист и попал в тюрьму со всей своей семьей. Когда он получил свободу, после пятилетнего заточения, то пустился в море, держа свой путь на остров Мартинику. Во время плавания морская болезнь так сильно овладела его малюткой-дочерью, что ее сочли умершей. Сорок пять часов подряд оставалась она без движения, и один грубый матрос вздумал выкинуть ее за борт. Но в тот момент, когда мать захотела в последний раз обнять труп своего ребенка, она услыхала слабое биение сердца, и Франсуаза была спасена. Вскоре после того корабль трое суток подвергался опасности быть захваченным морскими разбойниками, которые, вероятно, продали бы весь экипаж вместе с пассажирами в рабство на невольничьих рынках Триполи или Танжера. Франсуаза избегла и тут горькой участи. В Америке она едва спаслась от смертельного укуса ядовитой змеи тем, что опрокинула нечаянно сосуд с молоком. Ядовитое пресмыкающееся, настигавшее девочку с быстротой стрелы, кинулось на молоко, чтобы утолить свою жажду, и Франсуаза, воспользовавшись тем моментом, успела убежать. Когда после смерти отца ее мать вернулась обратно в Европу, они очутились здесь в крайней нужде. Госпожа де Вальет, тетка Франсуазы, взяла к себе сироту, но так как эта дама была кальвинистка, то рьяные католики, занимавшиеся обращением отпавших от истинной веры, сочли нужным вырвать юную еретичку из ее рук. Франсуаза была пристроена в монашескую обитель, сестры которой заставляли ее полоть репу и исполнять другие полевые работы, причем один крестьянский парень до безумия влюбился в молодую девушку и предложил ей руку. Это явилось совершенной неожиданностью для благочестивых сестер, и опасную малютку заточили в монастырь. Но плата за ее содержание поступала довольно скудно, вследствие чего она была вытолкнута опять за монастырские ворота, что подало повод маркизу де Шеврез принять под свое покровительство прелестную тринадцатилетнюю пансионерку. Однако старая кальвинистка, госпожа де Вальет, спасла свою племянницу, и некая госпожа де Нойльян поместила Франсуазу к урсулинкам. Тут ее увидала Нинон де Ланкло и ввела в дом калеки Скаррона, которому вскружили голову ум, прелести и скромность бедной сироты. Со смелостью поэта он предложил ей руку и сердце. Три месяца обдумывала Франсуаза д‘Обиньи свой ответ и наконец согласилась выйти замуж за калеку, которого катали в креслах, потому что он не мог двигаться иначе. Имя Скаррона собрало вокруг него и умной молодой женщины целый маленький двор поэтов, ученых и остряков. Когда Скаррон умер, его вдова не нашла ничего в сундуках покойного, кроме письменного разрешения ей вступить вторично в брак. Знаете ли вы, что госпожа Скаррон, не имеющая ничего, отвергла блестящее предложение супер-интенданта Фукэ? Услыхав об этом геройском поступке прекрасной и бедной женщины, вдовствующая королева оставила за ней пенсию в полторы тысячи ливров, которую получал при жизни Скаррон в качестве “больного королевы”. На эти деньги вдова существует теперь безбедно, живет весьма уединенно. Вы должны послушать, как она поддерживает разговор или импровизирует стихи!.. Ах, это восхитительно! Смотрите, вот она приподнимается немного.