Везде, куда они приезжали, карету обступал народ: новость уже распространилась повсюду; всякий стремился взглянуть на отравительницу. Из-за этого Дегрэ стал спускать занавески на окнах.
Приехали в Шинэ. Пока перепрягали лошадей, на площади собралась толпа зевак. Дегрэ заметил, что маркиза вместо того, чтобы прятаться в глубине кареты, напротив раздвинула занавески. Он украдкой следил за направлением ее взоров. Она пристально смотрела на небольшую группу людей; среди них сержант увидел человека, которому когда-то поклялся отомстить.
Этот человек обменялся с маркизой каким-то знаком, а потом исчез. Сержант, подозвав своих людей, приказал им:
— Держите наготове пистолеты, нас ждет опасность.
Они выехали из Шинэ и приблизились к тому месту, где несколько месяцев назад под Дегрэ была убита лошадь. Вдруг из леса на дорогу выскочили с обеих сторон всадники и с криком бросились к карете.
— Камилл! Камилл! — закричала маркиза, спуская окно.
Но Дегрэ оттолкнул ее и навел на нее пистолет.
— Живой Вы не выйдете из кареты! — крикнул он, а затем обратился к своим помощникам: — А Вы смотрите в оба! Стреляйте!
Загремели выстрелы. Нападавшие, рассчитывавшие на неожиданность, смутились и отступили. На лесной опушке остался только один всадник. Маркиза видела, как он ударил себя рукой по лбу и, с горестным криком повернув коня, помчался по полям и исчез из вида.
— Это был Камилл Териа, — сказал маркизе Дегрэ, опуская пистолет, — во второй раз он уже не явится; посмотрите-ка!
Маркиза выглянула из окна своей подвижной тюрьмы и увидела на белом песке дороги кровавый след, тянувшийся к лесной тропинке, по которой поскакал всадник.
— Это — его кровь! — вздохнула маркиза.
— Лучше бы он поберег ее! — усмехнулся Дегрэ.
— Подлец! — проскрежетала маркиза, — ты поплатишься за это.
В Динане сержант потребовал конный отряд в двенадцать человек, так как на границе по случаю войны шаталось много всякого подозрительного люда. На горизонте показался город Рокруа. Здесь Марии пришлось бы терпеть от навязчивости любопытных, так как содержатель почтового двора, все его служащие и все, кто был в гостинице, стремились посмотреть на нее; но толпа пугливо раздалась при виде четверых мужчин, одетых во все черное. Они подошли к карете в сопровождении членов городского совета. Маркиза вышла из экипажа и очутилась лицом к лицу с Паллюо.
— Я отведу Вас в здание здешнего суда, — сказал он, — Вам предстоит первый допрос.
Допрос состоялся. Дегрэ представил на суд шкатулку; в ней нашли такую же исповедь, какую оставил и Сэн-Круа, но на этот раз судьи не уважили тайны: печать была сломана, листы прочтены. Судьи остолбенели: неужели все, что было описано здесь, совершалось обдуманно? Не были ли эти дела результатом временного безумия?
Когда Паллюо стал допрашивать маркизу, она отреклась от всего, ссылаясь на свое возбужденное, болезненное состояние, побуждавшее ее иногда на самые безрассудные поступки. При этом она добавила, что все, написанное в исповеди, только подтверждает ее слова, так как она писала это в припадке душевной болезни.
Паллюо составил протокол допроса, и маркизу повезли дальше. В сильную грозу, при блеске молнии и раскатах грома она приехала в Париж и была заключена в Консьержери.
Известие о прибытии маркизы-отравительницы произвело на жителей Парижа такое сильное впечатление, какое едва ли произвело бы известие о самой блестящей победе. Толпы народа осаждали тюрьму, хотя всякий вперед знал, что маркизу видеть нельзя. Некоторые, знакомые с расположением тюрьмы, высказывали свои предположения относительно того, где могла помещаться узница, и праздная толпа глазела в этом направлении.
Уличные рифмоплеты воспевали Дегрэ в своих стихах, повсюду раздавались сатирические песни, и высокопоставленным особам пришлось некоторое время избегать показываться в лавке Лавьенна.
Мария де Бренвилье сидела в полутемной конуре. Она была у конечной цели своего опасного пути. С каким яростным отчаянием вспоминала она о блестящем прошлом! Она размышляла о возможности спасения, писала письма к прежним высокопоставленным друзьям; она написала также и маркизе Монтеспан. В течение нескольких дней она тщетно ждала ответа; наконец к ней явился комиссар Пикар и имел с ней долгий разговор.
— Если Вы будете молчать, — сказал он, уходя, — то будете спасены. Но Вы не спасете себя, обвиняя других. Запомните это!
Маркиза нахмурилась и, подумав несколько минут, ответила:
— Я буду молчать; передайте это маркизе Монтеспан. Пусть она спасет меня; я кончу жизнь в монастыре. Сожгите книгу!
Начался нескончаемый ряд допросов. Все ужасы процесса отравителей снова явились на сцену; затем появились свидетели. Аманда Гюэ показала, что в день отравления своего брата маркиза принимала противоядие. Это было тяжелым обвинением.
Ренэ Дамарр был в крайнем затруднении: ему пришлось бы говорить об участии Гюэ в экспериментах и снова вовлечь его в водоворот судебной процедуры. Однако для него самого дело обошлось благополучно: его свидетельство не потребовалось. Но толпа имела удовольствие видеть представшими перед судом многих из очень элегантных и знатных особ. Рассказывали страшные истории о различных связях маркизы. Ее очные ставки с прежними ее знакомыми производили крайне тяжелое впечатление. Та, которая когда-то сидела рядом с самыми знатными, которая своим умом и красотой восхищала общество, — теперь являлась перед ними в сопровождении тюремщиков и стражи.
Но враги маркизы Бренвилье очень ошибались, если думали, что постигшая ее страшная судьба сокрушит ее энергию. Они уже заранее радовались, что увидят жалкую, испуганную, стонущую фигуру, все былые прелести которой уничтожены страхом смерти на эшафоте; нет, перед ними явилась бледная, но, пожалуй, еще более прекрасная женщина, в черном шелковом платье, спокойная, сдержанная, скромная. Она одна понимала всю тягость своей вины; в тиши своей камеры она могла еще раз пережить в воспоминании часы страшного, боязливого ожидания, когда дело шло о жизни или смерти ее жертв; она одна знала, какие чувства волновали ее душу у постели умирающих в больнице “Отель Дье”, когда, слушая их стоны, она сознавала, что человеческие силы не в состоянии помочь им. Только она, Мария Бренвилье, могла бы рассказать, что происходит в человеческой душе в те минуты, когда ангел и дьявол борются за обладание ею. Эта женщина ни перед чем не дрожала теперь, в ее сердце не было страха. Достигнув этого пункта своей жизни, она почувствовала как бы дуновение иного мира. Демоны, казалось, оставили ее. Она со спокойной улыбкой слушала показания своей камеристки Франсуазы; людей из Офмона; Ролла, Барбье, агентов Пенотье и самого Пенотье; слуг, какой-то болтливой швеи, помощников Лавьенна… Все показывали против маркизы.
Затем явился Нивель, самый искусный из парижских адвокатов, и с редким остроумием провел защиту обвиняемой. Слухи о кротости маркизы, о твердости, выказываемой ею при страшных испытаниях, произвели большую перемену в общественном настроении. Удивительная женщина возбудила всеобщий интерес, и этому еще очень способствовала бестактность придворной партии, всячески старавшейся отречься от прежних близких сношений с маркизой и торопившей произнесение приговора. Эта партия возбудила против себя негодование народа.
Нивель старательно разобрал вопрос. Он доказывал, что маркиза обладала огромным состоянием, что у нее и теперь еще очень большие средства, и что, следовательно, она не могла совершать преступления из личных выгод. Всю вину он сваливал на покойного Сэн-Круа, мстительность которого была причиной смерти семьи д’Обрэ. Он выставил итальянца Экзили виновником составления и распространения ужасных средств, и приглашал судей не ссылаться на исповедь подсудимой, которая для них должна бы оставаться тайной, и при этом кратко сказал, что обвиняемая просит соблюсти эту тайну, так как надеется, что высший закон католической церкви уважается служителями закона не менее, чем служителями церкви. Он с большой ловкостью разбил показания свидетелей и заключил свою речь словами:
