Особа, служившая предметом этого повествования и столь восторженного отзыва, в самом деле встала с места и смотрела вверх, как бы отыскивая там кого-то.

Госпожа Скаррон действительно была великолепна. Другая пара таких огненных черных глаз едва ли бы нашлась в подлунном мире. Ее прекрасная, видная фигура, достигшая теперь апогея своего развития и пышности (молодой женщине шел двадцать седьмой год), могла бы послужить скульптору моделью для богини. Вдобавок цвет ее лица отличался необычайной нежностью и вместе с тем свежим румянцем. В этом прелестном создании, видимо, сочетались здоровье тела и бодрость души, отражавшиеся в красивой наружности.

Свет восковых свечей заливал ослепительным сиянием пышную красавицу, стоявшую во весь рост, и граф Фюрстенберг невольно воскликнул:

— Право, точно видишь перед собой будущую королеву!

— Граф, — ответил Рувиль, — как знать, пожалуй, Ваше восклицание окажется пророческим.

— Вы — фаталист, шевалье.

— Может быть. Но знайте, это все-таки удивительно: ведь восклицание, вырвавшееся у Вас сию минуту, странным образом совпадает с предсказанием, которое относилось к госпоже Скаррон.

— Неужели?

— В доме д‘Альбрэ работает один каменщик. По примеру некоторых людей он занимается астрологией и носит имя Барбэ. Он сказал однажды про госпожу Скаррон: “Вот жена калеки, но я знаю наверное, что она со временем сделается королевой, так ей было на роду написано”. Когда же ему пришлось опять работать в том же доме, он вошел в комнату молодой вдовы, остановился перед ней и воскликнул: “После многих трудов и хлопот Вы достигнете такой высоты, о какой Вам и не снилось; Вас полюбит король; Вы будете управлять, но не приобретете ни благодарности, ни благ счастья”.

— Странно!.. — заметил Фюрстенберг. — Но кто знает, как переменятся времена?

— Ба, — со смехом подхватил Глапион. — Лавальер еле держится, а когда ее господству придет конец, другая уже готова будет вступить на опасный путь по ее следам.

— Неужели правда, — прошептал граф Фюрстенберг, — что соперницей Лавальер является…

— Вот эта!.. — договорил Глапион, исподтишка указывая на большую королевскую ложу, куда только что вошли герцог Орлеанский с супругой и маркиза де Монтеспан. — Прекрасная Атенаиса скоро будет оказывать нам покровительство.

В эту минуту король показался в малой ложе. Все поднялись с мест. Государь подошел к барьеру ложи, снял шляпу и поклонился. Присутствующие снова сели, и увертюра началась.

Занавес шумно раздвинулся. До пятой сцены, между Жеронимо и Станарелем, пьеса шла спокойно и при одобрении короля. После этой сцены, согласно обычаю времени, был назначен танец, который предстояло исполнить Станарелю с толпой египтян и египтянок.

Мольер, одновременно состоявший здесь режиссером и актером, автором и директором театра, еще во время пятой сцены заметил некоторое беспокойство в большой королевской ложе. Он видел, как граф Лозен несколько раз поднимался и направлялся к выходной двери, как головы зрителей поворачивались в ту сторону и как герцогиня Монпансье также встала с места, чтобы поспешить к дверям ложи.

— Клерен, — сказал Мольер одному из своих сотоварищей, стоявшему поблизости, в костюме Жеронимо, — там наверху что-то происходит. Зрители встревожены.

— А ты заметил это, Поклен? — спросил актер. — Мне тоже кое-что показалось странным. Если не ошибаюсь, в ложу вошел поручик мушкетеров.

— Что бы это могло быть? — промолвил Мольер. — Общая тревога возрастает. Неужели затевают опять какие-нибудь козни против меня?

— Ты смотришь на вещи слишком мрачно.

— Нет, нет, Клерен. С тех пор, как в Вилье-Котрэ, у герцога Орлеанского, мне удалось сыграть перед королем три первых акта моего “Тартюфа”, мои враги не дают мне покоя. Они стараются помешать каждому представлению. Где толстяк Ренэ?

Клерен отправился на поиски актера и нашел его уныло сидевшим за кулисами.

— Дюпарк, — сказал Клерен, — пойдем со мной. Мольер тебя ищет. Он опасается новой каверзы, потому что в большой ложе заметно движение.

— Мольер не в своем уме, — возразил, дрожа в лихорадке, больной комик. — Ему постоянно мерещатся призраки. Оставь меня в покое! Сегодня я играю кое-как, с крайним напряжением сил и боюсь, что против меня замышляют нечто иное, похуже того, что могут устроить Мольеру придворные или благочестивые люди.

— Что же опять с тобой, “толстяк Ренэ”? Кто злоумышляет против тебя?

— Кто? — произнес актер, выпрямляясь и поводя глазами, которые сверкали еще более зловещим огнем на его размалеванном лице. — Кто? Да, смерть, Клерен! Смерть!

Клерен в ужасе невольно отскочил назад. Как раз в эту минуту внезапно отворилась дверь, которая вела от заднего хода на сцену, и в ней появился один из придверников Мольера.

— Господин Клерен, — поспешно спросил он, — где господин Мольер?

— Что случилось?

— Толпа господ собралась на улице; они желают с ним говорить.

— Теперь, во время представления? Да эти люди рехнулись!

— Рехнулись или нет, но это — знатные кавалеры. Позовите же его!

Мольер уже заметил встревоженного и оторопелого слугу; он поспешно приблизился к разговаривавшим и спросил:

— Что такое, Николай? Чего тебе понадобилось?

— На улице у привратника стоит шестеро или восьмеро мужчин, которые домогаются впуска в театр. Их никак не спровадить.

Мольер переменился в лице и сказал: “Это неслыханно! Должно быть, опять назойливые кавалеры!” — и поспешно вышел.

Он спустился в театральные сени и нашел здесь, к своему изумлению, не толпу молодых кавалеров, но серьезное, весьма положительное собрание докторов: Валло, Сегена и Аллио, двоих или троих придворных, лета и звание которых внушали почтение, а вдобавок какого-то высокого мужчину в черном. Хотя Мольер не мог опасаться назойливости со стороны таких почтенных лиц, однако вид этих мрачных посетителей испугал его. Ему было известно, что врачи, которых он не щадил никогда, настроены против него враждебно. Чего же могли добиваться здесь эти люди во время представления пьесы, на которой присутствовал король?

Поэт в сильном волнении приблизился к группе и спросил:

— Вы желали видеть меня, господа?

— Да, господин Мольер, — ответил ему высокий мужчина аристократической наружности, одетый во все черное. — Меня зовут Ганивэ де Сэн-Лорен, и я прошу от имени этих господ, от имени женщины, которая была Вашей благодетельницей, дозволить нам пройти из Вашего театра по маленькой лестнице в ложу короля.

— Господа, я удивлен и сбит с толку; не обманывает ли меня слух? “Благодетельница”?.. “Говорить с королем”?.. Надеюсь, вы найдете иной путь к его величеству, вместо того, чтобы идти через мою сцену!

— Вы ошибаетесь. Граф де Лозен решительно отказывается беспокоить короля. Между тем время не терпит. Вдовствующая королева борется в данный момент со смертью.

Мольер в испуге попятился назад.

— Ее величество королева Анна Австрийская? — воскликнул он. — Моя благодетельница?

— К сожалению это так, господин Мольер. Мы боимся самого худшего. Дьявольское снадобье, которое дал государыне внутрь один шарлатан, по-видимому ускоряет ее конец, и больная хочет поговорить со своим августейшим сыном; устройте так, чтобы мы могли тотчас добраться до его величества.

— Как? Неужели о вас не хотят доложить королю? — подхватил Мольер. — В такой момент, когда дело идет об умирающей матери… об умирающей королеве?

Тут в дверях показался младший Бежар.

— Мольер, — крикнул он, — скорее! Балет кончился; надо начинать шестую сцену. Поспеши, тебя ждут. Сейчас выход “Толстяка Ренэ” в роли Панкраса вместе со Сганарелем.

Поэт находился в лихорадочном волнении.

— Я сейчас приду, — ответил он. — Пусть египтяне переодеваются поскорее для последнего танца, Бежар. Пожалуйте, господа; прошу вас подняться вот по этой лестнице.

Мольер повел вестников смерти сквозь толпу танцовщиков и танцовщиц, которые как раз хлынули по окончании танца за кулисы со своими темными лицами, вымазанными коричневой краской. На сцене больной “Толстяк Ренэ” только что произнес первые слова своей роли, и громкий хохот потряс зрительный зал, когда любимый комик появился перед рампой; сам король аплодировал ему.