Миша хлебал бульон домашнего приготовления, удобно устроившись на подушках, и щурился на яркое сентябрьское солнце, любопытно заглядывающее к нему в окно.

Акула явился перед рассветом, уставший, потухший, помятый, с разбитыми в кровь руками. Одежда его была испачкана брызгами крови, и кто-то из охраны накинул ему на плечи его пальто, чтобы скрыть от посторонних глаз бурые пятна на порядком испачканной, некогда белоснежной сорочке.

- Лассе Янович! - увидев в своей палате Акулу, едва не шатающегося от усталости и нервного напряжения, приветливо воскликнул Миша. - Присаживайся, давай. Ну! Знатно повоевал, одобряю. Молодец. Коротко, ясно, по делу. И рука не дрогнула.

Миша замолк, внимательно глядя в осунувшееся, ставшее острым и хищным лицо Лассе, и тот, словно стараясь стереть страшные воспоминания, с силой потер глаза ладонью. Когда адреналин перестал кипеть в крови, пришла усталость, жуткая усталость, и понимание опасности, от которой сердце останавливалось.

Он помнил, как целился в рыжего, которого из-за Леры едва было видно, помнил, что размышлял, что может девушку зацепить, и думал о том, что столько лет играл,  делал свои пальцы,  руки сильными, чтобы сейчас, в нужный момент, они не дрожали.

 Больше всего он боялся смотреть в тот момент в глаза Леры, боялся увидеть в них ужас оттого, что делает. Боялся увидеть в них осуждение, немой крик - убийца! Но Мишины слова назойливо, как пчелиное жужжание, звучали в ушах: «Или ты их, или они тебя. Леру твою. Иного пути нет».

И Акула не смотрел ей в глаза. Не думал. Не колебался. Отбросив прочь все мысли, все эмоции и сомнения, он просто делал. Делал то, что должен. Ведь никого, кто мог бы это сделать вместо него, тут не было.  Делал,  чтобы никто не смог причинить его Лере вред. И неважно, что она подумает потом. Жизнь идет здесь и сейчас, и если не решиться, то «потом» может и не быть…

- Ствол скинул? - деловито осведомился Миша. Лассе лишь молча кивнул, и Миша разразился зловещим клекотом: - Ну, прям профи!

- Лере плохо, - произнес Лассе наконец, разжав до того крепко сжатые, словно каменные губы. - Я напугал ее. Она видела, как я…

- Вот и хорошо, что видела, - перебил его Миша жестко. - Хорошо. Пусть знает, как оно достается, счастье-то, и покой. Ничего с ней не сделается; цела вон зато осталась. Укольчик ей сделают, успокоят, и будет как новенькая. Не думай, Лассе Янович. Все позади. Вот теперь - все позади. Зачистили-то всех?

- Всех, - бесцветным голосом ответил Лассе. - Кто?..

- Лось послал подмогу, - пояснил Миша. - Он аж очешуел от твоих подвигов. Да не переживай ты, Лассе Янович! Все правда хорошо. Лось тоже быстро соображает. Это ворочается он медленно, а соображает шибко быстро. Впрягся за тебя, выкупил он твои грехи у полиции, денег столько отдал, что они всем отделом себе самолет купить могут и кататься на нем по воскресеньям. Надо будет  - дадим еще.  Выкупим тебе индульгенцию, и будешь ты чистый, как в день рождения. А рыжих твоих на себя капитан какой-то взял. Дырку вон на погонах новую сверлит, под звездочку. Мафию ж международную уничтожил!  Герой! Во. И совести своей скажи, - веско произнес Миша, - что если б хоть миг помедлил, заколебался хоть на чуток, не было б уже Лерки. Пальчики ей чик-чик по одному. Глазки. Потом еще что-нибудь. Стоило это стрельбы?

- Стоило, - ответил Лассе. - Не жалею об этом.

 - Вот и молодец, - ответил Миша. - Правильно все понимаешь. Вот за это уважаю. Вырос ты, Ласе Янович, сильно  повзрослел, прям враз. Вот от кого, от кого - от тебя не ожидал. Вроде, и омут не самый тихий, а поди ж ты, черти какие резвые…

Лассе снова кивнул головой, и Миша, внимательно его осмотрев, решительно произнес:

- Поспать бы тебе, Лассе Янович? Тоже укольчик, и баиньки. Руки вон подшаманить, а то ишь, сбил все. Ишь, агрессор какой. Ты в палатку-то рядышком зайди? На коечку приляг. И не думай, ни о чем не думай! Отдых нужен.

Лассе послушался.

После укола успокоительного ему стало очень спокойно, и усталость навалилась на плечи просто нестерпимой тяжестью. Не раздеваясь и даже не разувшись, он как есть - в грязной окровавленной одежде, -  завалился в кровать, сквозь опущенные ресницы наблюдая, как его разбитую руку - теперь бессильную, покорную, - торопливо обрабатывает испуганная медсестричка, обмывая его пальцы от запекшейся крови и настороженно посматривая на опасного мужчину, который сейчас расслабленно дремал, покорно позволяя делать с собой необходимые процедуры.

Что дальше?

Лассе с силой потер лицо, в который раз пытаясь стереть гнетущие его мысли. Как-то слишком быстро, внезапно и страшно перевернулась его жизнь. Еще вчера он просто был влюблен и просто наслаждался своей любимой женщиной, а уже сегодня он понимал, что все потеряно. Что он сам - вот парадокс! - расстрелял беспечную жизнь, сам все уничтожил, и странно было б ожидать, что эта девочка, Лера, хрупкая, напуганная, стала б к нему относиться с прежним, наивным и невинным, восторгом.

Сам, сам.

Но вот штука какая - иначе было никак.

«Потерял, потерял Леру, - с отчаянием думал Лассе, почти проваливаясь в со, но соглашаясь со странной мыслью, что лучше так, чем если б ее не стало вовсе. - Но лучше, что она живая. Наверняка уедет, наверняка все же разведется… Но я буду знать, что она жива, и живет потому, что я спас ее. Странная вещь - любовь…»

Лера не помнила, кто ее привез в больницу. Она не помнила, кто вынес ее из подвала, где осталась Люси и отец Фреда. Последнее, что она помнила, это Лассе, направившего пистолет в их сторону и смотрящего такими лютыми, такими холодными глазами.

Словно ему совсем не страшно.

Словно ему было все равно, в кого стрелять, и Лера тогда подумала, поверила на миг - ей пришел конец. А оттого выстрел ударил по ее слуху, по ее нервам так же больно, как если б пуля попала ей в грудь, и она упала, задохнувшись от этой боли и от ужаса. Придя в себя в больнице, не обнаружив на себе ни царапины, она тотчас устыдилась своих трусливых мыслей.

В ее палате стояли цветы, много цветов, так много, будто это крохотное помещение было складом цветочного магазина. В тепле розы распустились, их бутоны раскрылись и пахли оглушительно, так сильно, что Лера поспешила раскрыть окно, чтобы впустить хоть немного свежего воздуха. Сердечко ее колотилось, словно она впервые получает цветы от поклонника, и она нетерпеливо выдернула открытку, подписанную дарителем, из одного из букетов. Лассе?! В сердце девушки затеплилась радость, она тихо рассмеялась, выдохнув напряжение. Он не сердится на нее за все то, что ему пришлось пережить! Не злится на то, что пришлось драться, за то, что пришлось стрелять в людей. Он не сердится.

Но улыбка сползла с лица девушки, стоило той прочесть имя.

Анри.

Все эти прекрасные свежие цветы с преувеличенно вежливыми пожеланиями скорейшего выздоровления  прислал вежливый Лось. И было в этой вежливости что-то такое, чего Лера никогда раньше не видела по отношению е себе. Нарочито подчеркнутое, даже преувеличенное  уважение. Холодноватое, какое Лось оказывает всем женщинам, отгораживаясь от них, всем своим видом показывая свое нежелание контактировать еще.

Почему это?! Отчего это? Или ей лишь кажется, что за несколькими строками на открытке кроется злость Анри?

И отчего Лассе не прислал цветов сам?!  Где он, что с ним?! Решил отступиться, не беспокоить ее? Смирился с тем, что она ушла? Да нет же, нет! Тот, кто смиряется, тот, кто уже не считает женщину своей, не идет так бездумно и бесстрашно ее спасать!

«Он ведь пришел за мной! - подумала она, выбираясь из постели, путаясь в больничном белье. - Он спас меня! Он придумал обман с контрактом, и только благодаря этому обману меня не тронули, не стали мучить… Он не хотел, чтоб мне было больно! Нет! Как я могла подумать!..»