— Кому добавить? — спрашивал Григорий Евгеньевич.

— Нам!.. Нам! — неслось отовсюду.

Сторожиха помогала учителю справляться с пустыми блюдами.

В свободную минуту Григорий Евгеньевич вынимал из кармашка серебряную ложку и принимался пробовать зеленые щи и ломать хлеб.

И как бывало приятно, когда он, залезая узкой сверкающей ложкой в твое блюдо, похваливал щи или говорил, что надо бы немного посолить, и тянулся к ребячьему хлебу. Все наперебой подавали ему свои куски, просили отломить, я он, чтобы никого не обидеть, посмеиваясь, блестя глазами, у всех пробовал, отщипывал мякиш и на особицу, как?то старательно, уважительно отламывал корочку и от твоей горбушки и, прожевав, говорил:

— Очень вкусный хлеб.

— Заварной, — откликался довольный Шурка.

— Замечательный. Передай матери мою благодарность… Так кому же еще прибавки?

Никто не отказывался от прибавки. Иные не прочь были получить и третью порцию, да высовывалась из кухни огорченная Аграфена:

— Нету больше добавок… Все выхлебали, до последней капельки… Говорю тебе, Григорий Евгения, второй чугун надо — тка заводить.

И, наверное бы, завели, нашелся бы у мамок в селе лишний чугун, но тут нежданно кончились собранные по домам капуста и картофель. Выяснилось: принесли продукты не все ученики, некоторые скупые мамки не дали картошки и крошева, думали: одно баловство, сторожиха для себя старается, обирает ребят. А как стали готовить обеды, сразу получилось нехорошо: одни счастливчики щи, суп хлебают, другие смотрят и слюнки глотают.

— Кормить всех, — распорядился Григорий Евгеньевич, — после разберемся.

И тогда стали обедать в две смены. Месяц не кончился а провизия вышла подчистую, и вот четвертый день, как не было в школе горячих обедов.

Близились святки, надо было начинать все сызнова уже после рождественских каникул.

Вот почему в тот день, когда сломлинские и крутовские ребята обморозились, пришлось Григорию Евгеньевичу на последнем уроке распорядиться:

— Крутовские и сломлинские ночуют нынче в школе… Кто принесет нам немного картофеля на вечер?

Шурка переглянулся с Яшкой. Они живо кое?что сообразили, очень интересное, и в один голос ответили:

— Мы принесем!

— И я… — заикнулась Катька Растрепа, догадавшись, что не зря Петух и Кишка четырьмя руками ухватились за картошку.

На Катьку зашикали, так как все знали, что с картошкой у них в доме, как и с хлебом, плохо, Ося Бешеный н для себя досыта не припас.

— А вот и есть… в подполье прорва картох. Принесу! Принесу! — твердила сердито Растрепа, но ее не слушали.

— Ну, спасибо, — сказал Григорий Евгеньевич, распуская ребят пораньше по домам, так как синий столбик на градуснике опять пополз вниз. — Ах, братцы мои, хороша картошка, печенная в золе, знаете?.. Да нам немного… накормить ораву вечером. По картошине на брата и картошину на всех! — шутил он.

Когда Шурка возвратился вечером в школу с картошкой, завернутой в ветошь от холода, Яшка уже поджидал его в непривычно тихом коридоре, в сине — багровых сумерках. И сам он был красно — синий, как огрызок цветного карандаша, жалкий, насупившийся. У Шурки дрогнуло, заныло сердце. Неужто все, что они так здорово и быстро придумали, что тешило их, обещало удовольствия, полетело прахом?

Слышно было, как в классе Татьяны Петровны оставленные ночевать малыши читали вслух по складам свои буквари, чирикали, как воробьи под теплой застрехой. Из Шуркиного класса тоже слышались довольные голоса, приглушенный смех, стук крышек парт, осторожная, заманчивая возня. А здесь, в пустынном, остывшем за день коридоре, два широких знакомых окна обрастали ледяными удивительными цветами, малиновыми от вечерней зари. Там, за окнами, полыхало, как на Шуркиной картинке. Только настоящая морозная вечерняя заря была еще краше: церковная роща к станции словно пылала огнем; каждая прямая, высоченная, бронзовая сосна в белой пуховой шали, накинутой на плечи, горела и не сгорала, сияла ровным снежно — зеленым пламенем, а просветы между деревьями были жарко — багровые, точно кто?то вдали развел костры на снегу.

Аграфена носила большими охапками березовые аршинные поленья и с грохотом валила их на пол возле печей. С улицы, надо быть, из сарая, доносились редкие, гулкие удары, — значит, колол дрова, помогал сторожихе сам Григорий Евгеньевич, как он это часто делал в большую перемену на подзадор с учениками четвертого класса. Удивительно: Шурка пробегал сейчас мимо сарая и не заметил, не сунул носа, может, досталось бы расшибить какую плаху и, главное, удалось бы услышать от Григория Евгеньевича одно дорогое словечко: ведь он бог, все знает и понимает. Эх, и натопят — нажарят нынче школу, отлично будет ребятам ночевать, не озябнут!..

Но Яшка по — прежнему синел и краснел, не глядел на Шурку, и это было самое неприятное, тревожное.

— Тетенька Аграфена, куда положить картошку? Я принес… — заискивающе, на всякий случай, пропищал Шурка, потеряв сразу голос.

— Сам не знаешь? На кухню неси. И проваливай живо, не мешай! — отозвалась неприступно — сердито сторожиха. — А ты долго будешь у меня торчать над душой? — набросилась, закричала она на Яшку. — Тебе что сказано, ослух? Марш отселева! Ну?

Не отвечая, пропуская Аграфену на улицу, Петух, чтобы не мешать, тесно прижался в углу к двери, будто его совсем не стало.

Шурка печально отнес картошку на кухню, вернулся к Яшке.

— Спрашивался?

Закадычный друже выдвинулся из угла на свет, возник сызнова в коридоре, засопел и мрачно вытер нос рукавом материной шубейки. Пробормотал:

— Эта горбуша проклятая… напела ему в уши: «Ба — аловаться прикатил…» Ну, он и велел идти домой.

Шурка возмутился:

— Жалко ей, что ли, места? Не съедим школу… Да и не все ли равно, домой скоро уйдет, она ведь здесь не ночует… Ах, собака, так и норовит укусить человека, ведьма злая! Погоди, я ей припомню… А чего слушает Григорий Евгеньич? Может, теперь Аграфена стала у нас учительницей, а он сторожем?

Фыркнул, плюнул Шурка, но от этого ничего не изменилось. По — прежнему все было скверно, хоть реви.

А на железном, прибитом к полу листе возле печной дверцы белела в сумерках рябая груда поленьев. Чуть внятно пахло оттаявшей берестой. И все гуще, ярче распускались по оконным стеклам матово — пунцовые ледяные розы, ухал колун в сарае, возились за стеной, как мыши, первоклассники, скреблись у себя за партами и шушукались.

Не стерпев, друзья — горемыки заглянули через дверную щелку в свой класс. Там было темнее, чем в коридоре, ребята сидели ближе к окнам, точно оставленные в наказание после уроков. Но по тому, как иные перекидывались комочками жеваной бумаги, другие, отдыхая, наигрывали на старых перышках, воткнутых в парты, им, счастливчикам, их раскрытым сумкам, тетрадям, грифельным доскам и задачникам — всем было одинаково хорошо. Конечно, им и невдомек, в голову не приходило, что подглядывавшим из коридора в щелку грешным душам страсть как худо, хуже, чем даже ломаным перышкам и жеваной бумаге.

— Эй вы, мороженые уши! Не списывать задачки, негодяи! Вот я вас, лодыри безголовые! — завистливо, страшенным шепотом сказал Яшка.

В классе поднялась замечательная паника.

— Картохи приехали, ура — а–а!

— Мяу — мяу… му — у–у!

— Дай, Петух, картошинку! Я и сырую съем… ужас как жрать хочется! — орал Пашка Таракан.

— Братва, кончай заниматься, Петушище лезет драться!

— Ку?ка — ре — ку — у–у!..

Шурка распахнул дверь в класс, зловеще зашипел:

— Это вы так?то уроки готовите, бездельники, мразь несчастная! В угол! Столбом до утра! Кукиша получите…

Ответом был визг и вой. Все грозило перейти в желанную для обеих сторон свалку. Но затопали, застучали в сенях мороженые валенцы Аграфены, и зачинщики беспорядка вовремя пришли в себя, захлопнули дверь, отскочили прочь, и в коридоре снова стало тихо.