В церкви зазвонили к всенощной. Редкие гулкие удары колокола отозвались в Шуркиной душе беспокойством.

Ой, парень, не опоздать бы тебе домой! Баловством занимаешься, а по хозяйству стоят дела. Вечера теперь короткие, не успеешь оглянуться, как наступит ночь. Когда же ты воды натаскаешь ушат, картошки нароешь в поле, дров припасешь? А ведь надо еще подсобить мамке ригу топить… Не хватит ли прохлаждаться, парень?

— До — мой… до — мой! — выговаривал сердито и гнал колокол. Прав, оказывается, этот питерщик Прохор. Все церковные колокола, если прислушаться хорошенько, разговаривают, но каждый по — своему. Большой колокол сельской церкви определенно умел болтать одно неприятное. Шурка, беспокоясь, завозился около костра.

Но тут поспела печеная картошка. И колокол, к счастью, перестал бубнить. Совесть невольно замолчала.

Картошку добыли из костра палками. Сразу же выяснилось, что с огнем перестарались, многие картошины обуглились. Но это не помешало пиршеству. Забыв о соли, обжигаясь, дуя на пальцы, солдаты разламывали картошины пополам, выедали горячие, рассыпчато — белые сладкие серединки, а потом принимались за обгорелые, твердые, пропахшие дымом корочки, хрустя и пачкаясь углями, золой и облизываясь. Корочки оказались самыми вкусными. Скоро у солдат выросли черные усы и бороды.

Тем временем на Волге совершились важные перемены. От бугристого песчаного берега, от кустов ивняка и камней на воду легла сизая тень, словно река, обмелев, отступила, а берег вырос, увеличился. Свинцовым, холодным блеском струился фарватер, а дальше, у того берега, где недавно гляделись в тихую светлую гладь разнаряженные рябины, березы и осины, все горело пожаром — вода, окошко Капарулиной будки, деревья, сигнальный шест с фонарем и железными круглыми знаками, старый красный бакен, валявшийся который год на камнях у крыльца. Не горела одна лодка — завозня. Отчалив от мостков, она, как грозный броненосец, встречала огонь грудью, рвалась навстречу врагу. Длинные весла поднимались, точно стволы морских орудий.

— Лешка — рыбак катается. — завистливо сказал Шурка.

— Нет, это сам Капаруля… должно, поехал бакены зажигать, — ответил Яшка.

И, глядя на пожар, на Капарулину завозню, Петух заорал — запел во всю глотку:

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает…

Встрепенувшись, Шурка рявкнул еще громче:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает!

По одному внезапному безудержному желанию, которое было сильнее чуда, бравые солдаты вмиг оборотились в бесстрашных героев — моряков и уже сражались на гордом красавце «Варяге» против сонмища коварных желтолицых чертей. Никто из моряков не желал пощады в этом неравном бою. Пушки гремели, огонь, дым и кровь окрасили море и небо. Крейсер с пробитой броней горел, как Капарулина будка, тонул в кипящем от взрывов море, и два матроса, оставшиеся в живых, в белых рубашках с напусками и синими воротниками, прощались друг с другом перед смертью. Они захлебнулись в соленой горящей воде, и ни крест, ни камень не могли указать, где они погибли во славу родины и русского флага. Только морские волны, ударяясь о берег, рассказывают с тех пор о двух матросах и прославляют их геройскую гибель…

Спев песню, ребята долго молчали. Потом принялись доедать картошку.

Когда остались последние три картофелины, Шурка великодушно взял себе маленькую, печеную, как яичко, а две большие обгорелые, самые лучшие, пододвинул поближе к другу.

— Так нельзя, надо поровну, — запротестовал нерешительно ух, протягивая и отдергивая руку.

— Я сыт по горлышко, — заверил Шурка, отдуваясь и морщась. — Назад лезет, вот как сыт… Ешь на здоровье! И, глядя, как Яшка, набив рот, дымит ароматным паром и посапывает от удовольствия, он с воодушевлением заметил:

— Хорошо бы, Яша, убежать на войну… втроем. Поваднее, правда?

Петух доел картошку, утерся рукавом.

— Ты еще всю школу с собой позови, — насмешливо фыркнул он. — Григорий Евгеньич узнает и пропишет тебе в углу столбом войну, а дома — выпорют… Нет, Саня, вдвоем придумали, вдвоем все и обстряпаем. Это вернее, уж ты мне поверь, знаю.

Шурка печально вздохнул, уставясь на огонь. Лишняя картошина не помогла. Петух и сытый не стал добрее, покладистее.

Приходилось утешаться, что времени впереди много, он успеет как?нибудь уговорить, уломать Яшку. Но опыт подсказывал, что этого может и не случиться.

Солдаты задумались — каждый о своем.

Костер в яме догорал, стреляя малиновыми углями. Посинела и обозначилась глубже песчаная нора под кустами. С реки неуловимо надвигалась свежесть. Все стало слышнее — и глухой кашель Оси Бешеного, должно быть собиравшегося домой и гремевшего ведром, и кряканье селезня в заводине, и скрип уключин у того берега, и слабый стук колес на далеком железнодорожном мосту. Кислее запахли тусклые головешки и темные, свернутые трубочками листья ивняка, не успевшие сгореть. А сверху начало опускаться в яму зеленоватое небо, и там, на белом, как кипень, облаке, кто?то тоже принялся разводить костер. Кружевной край облака порозовел, задымился, червонный огонь перебросился выше, и все облако медленно загорелось тихим, ровным вечерним пламенем.

Совсем близко, кустами прошел Ося Бешеный, не заметив ребят в яме. Остановился у заводины и негромко, завистливо сказал:

— Хороша уха — из петуха… Э — эх, ружья на вас нет, мытари!

Он хлопнул ладонями, точно выстрелил. Над водой затрещали, засвистели крыльями утки. Ося Бешеный крякнул, как селезень, и пошел дальше.

Шурка и Яшка с удивлением поглядели ему вслед. С тех пор как Катькин отец спятил с ума, он никогда еще не говорил так понятно и дельно.

— Видать, стал выздоравливать. Надо обрадовать Растрепу, — пробормотал Яшка.

Давно пора было и им отправляться восвояси. Мужичьи заботы настойчиво толкали в бок, но вставать не хотелось.

Шурка смотрел, как горит костром над головой закат, разбрасывая по зеленому, нависшему над ямой небу красные искры звезд. Одна такая искорка то ли упала, то ли отразилась в темной реке и проглянула сквозь кусты малиновым угольком. «Все?таки втроем на войне сподручнее», — упрямо думал Шурка.

Он прутом приподнял щеколду, торопливо толкнул калитку во двор. Корова пыхнула ему навстречу из загородки теплым сонным дыханием. Зашевелилась телушка на свежей подстилке в своем углу. С нашеста слетел петух, должно быть спутав вечер с утром, бросился под ноги. Склонив набок рваный гребень, петух просительно глядел на хозяина то одним, то другим круглым янтарным глазом.

— Поди ты от меня… обжора, — шепотом сказал Шурка.

В слабом сумеречном свете он заметил на рундуке охапку припасенных на завтра дров и знакомую круглую старую корзину с картофелем. В два прыжка он очутился около корзинки, крупная бело — розовая картошка была очищена и помыта. В смутном волнении Шурка сунулся в сени, ощупью добрался до ушата. Он молил бога, чтобы ушат оказался пустым. Но грешная рука его окунулась в воду. Он вытер руку подолом рубашки и запнулся босой ногой о ведра. Они не зазвенели, не сдвинулись с места, тяжелые, холодные.

«Вот как! И ушат полон, и оба ведра…». Совесть грызла хозяину сердце.

Он побрел в избу, и кринка с парным молоком, стоявшая на столе, рядом с куском хлеба и чайной чашкой, доконала его окончательно. Шурка не дотронулся до молока и хлеба, согнал со стола тараканов и опустился на лавку — в картузе, с башмаками, подвешенными к школьной сумке.

В избе было темно и тихо. Синели окошки грустным вечерним светом. На полу белели полосатые чистые дерюжки. Даже в кухне, у порога, лежала рогожа. А он и не заметил, разиня, ног не вытер.

Хорошо пахло дресвой, хлебом, парным молоком. Со стены укоряюще выговаривали ходики:

— Ты так?.. Ты та — ак?.. Ты та — а–ак?1

С горящими щеками, раскаиваясь, Шурка заглянул в спальню.