В каком году — рассчитывай,

В какой земле — угадывай,

На столбовой дороженьке

Сошлися мужики…

— Это еще зачем? Перестань! — сказала сердито Татьяна Петровна.

Григорий Евгеньевич, не слушая ее, стучал книгой по колену, рассказывал, да смешно так:

…Сошлися и заспорили:

Кому живется весело,

Вольготно на Руси.

Роман сказал: помещику,

Демьян сказал: чиновнику,

Лука сказал: попу.

Купчине толстопузому! —

Сказали братья Губины,

Иван да Митродор.

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи:

Вельможному боярину

Министру государеву,

А Пров сказал: царю…

Татьяна Петровна подбежала к столу с ножницами и отпоротым меховым воротником. Вырвала книгу из рук мужа, а он, словно дразня, продолжал говорить стишок наизусть, как это любили делать все ребята:

Мужик, что бык: втемяшится

В башку какая блажь.

Колом ее оттудова

Не выбьешь, упираются,

Всяк на своей стоит!

— Да перестань же! Замолчи! — закричала Татьяна Петровна, багровея почище сломлинской молодайки, не с синью, а с какой?то зеленью в обе щеки. Она протянула руку, точно хотела зажать мужу рот, — Еще беду хочешь накликать на свою голову? Как тебе не стыдно!

Ребята тихонько отошли от учительского стола, расселись по самым дальним, темным партам. Все равно было видно и слышно: Татьяна Петровна кричала громко, потом заплакала, и Григорий Евгеньевич стал шепотом просить прощения, уговаривая ее не волноваться, успокоиться, бормотал что?то ласковое, хватал себя за волосы. Ну, пошутил он, пошутил… Господи, неужели нельзя человеку пошутить даже у себя в доме?!

А Шурка думал о Праведной книге пастуха Сморчка. Уж не ее ли начал было читать им наизусть, как стишок, Григорий Евгеньевич? Страсть похоже! Про деревню. И складно как: кому живется весело, вольготно на Руси? Известное дело, кому. Мужички правильно толкуют между собой… Вот почему Татьяна Петровна запрещает Григорию Евгеньевичу читать книгу, стращает бедой! Конечно, это же Праведная, а никакая другая, справедливая книжища, которую писал когда?то сам Емельян Пугачев и которую потом спрятали злые люди от народа, потому что в ней сказано, как надо жить, чтобы всем было хорошо. Значит, не зря Григорий Евгеньевич недавно говорил Шурке: «Упрямства побольше. Обязательно найдешь Праведную книгу… а я помогу». Но зачем же он не сказал тогда прямо, что знает эту книгу наизусть?

Пока Шурка размышлял и удивлялся, все вдруг переменилось возле учительского стола. Татьяна Петровна, растрепанная, какой ее ребята не видывали в школе, чем?то довольная, и смеялась и сердилась — больше смеялась, чем сердилась, и оттого ночлежники повеселели, вернулись на свои места. Григорий Евгеньевич упрашивал жену, грозился стать перед ней на колени.

— Спой, Таня… Ну, пожалуйста, одну песенку, только одну! Ну, умоляю!..

И, балуясь, грохнулся на пол.

— Ты с ума сошел! — отвечала Татьяна Петровна как?то сконфуженно, отталкивая мужа, будто стыдясь в чем?то ребят, — Как можно, пост… что подумает отец Петр, если узнает?.. Отстань ты от меня, ради бога!

— Не узнает, не узнает! — настаивал Григорий Евгеньевич. — Потихоньку, правда, ребятки? Ну, прошу тебя, Таня, спой!

Он живо сбегал опять к себе в комнату и принес… гитару, большую, настоящую, с красным пышным бантом.

Шурка, конечно, разинул рот. Ги — та — ра! Светло — коричневая, похожая формой на восьмерку, блестящая, как бы намазанная густо маслом, то есть лаком, дурачина, покрыта лаком! Толстые, витые, медные струны (сколько их — сразу и не сосчитаешь, это тебе не балалайка) слабо гудят, хотя до них еще и не дотрагивались. И красный бант, как аленький цветок. Нет, целый букетище алых цветов, вот он какой, атласный бант!

Где же она пряталась столько времени, гитара? Шурка множество раз бывал в учительской квартире, знает, где лежит проклятый камертон, но он и слыхом не слыхал про гитару. А она, оказывается, есть, гитара, в школе, живет себе где?то поживает, в уголке или в платяном шкафу, песенки распевает, наигрывает, а разини ничего этого не ведают. Они учатся третий год и не знают, что Татьяна Петровна поет песни под гитару, как дьяконовы или поповы дочки. Может, и мандолина где?нибудь найдется, если пошарить хорошенько в квартире? Вот тебе и струнный оркестр, балалаек в селе сколько угодно.

Всем постояльцам страшно хотелось послушать, как поет и играет на гитаре Татьяна Петровна, но просить они не смели: в пост петь песни грешно. Узнает батюшка отец Петр, что тогда будет?

Но весь этот зимний вечер в школе был какой?то необыкновенный, воистину сказочный. Все сбывалось, что пожелаешь. Только надо захотеть сильно, ужасно крепко пожелать — и сбудется.

Мальчишки и девчонки невольно, скопом, не сговариваясь, желали дружно, чтобы Татьяна Петровна спела под гитару одну песенку, ну, полпесенки. Хотели они этого безмолвно, одними глазами да еще сердцем, — но что может быть сильнее этого на свете? Кто устоит против такой силы? И Татьяна Петровна не устояла второй раз за вечер! Чудо совершилось, она недовольно взяла гитару. Гитара тихо прогудела, точно вздохнула, просыпаясь. Вздохнула и учительница, отложила гитару на стол.

— Одни глупости… Спать пора, вот что!

Но тут уж постояльцы осмелели, развязали языки. Олег Двухголовый отчаянно перекрестился.

— Честное слово, не скажем попу! Откушу себе язык, если скажу!

Татьяна Петровна усмехнулась, и девчонки обрадованно заверещали, заклянчили, прыгая вокруг учительницы, не позволяя ей встать:

— Татьяна Петровна, пожалуйста! Вы умеете петь? И на гитаре играете, правда? Мы никому не скажем! Немножечко, Татьяна Петровна! Одно словечко!

А ребята по знаку Григория Евгеньевича, сговорившись, грянули хором, рубя по слогам:

— Про — сим! Про — сим! — и захлопали в ладоши по наущению того же учителя.

— Аплодирует весь зал и низко кланяется, Таня! — кричал н смеялся Григорий Евгеньевич.

Шурка, не помня себя, кинулся к столу, схватил гитару и бережно положил ее на колени учительнице. Он задел рукавом, потревожил гитару, она заплакала, и Татьяна Петровна взяла ее на руки, покачала, как ребенка, погладила по струнам — и гитара успокоилась, а потом загугукала, заворковала, запела… Нет, это уже пела Татьяна Петровна низким, сильным, приятным голосом, а гитара ей мягко вторила, колыхаясь красным бантом.

Перед тем как лечь спать, ребята, нахлобучив шапки, выскочили на минутку в одних рубашках на мороз, забежали за поленницу дров.

В звездном небе, почти над крышей сарая, с южной его стороны, высоко, холодно сияла полная луна, и пронзительный свет ее слепил глаза. Бледный снег весь был усыпан огнями. Вблизи каждую снежинку — звездочку разглядишь, она мерцает, переливается и трепещет одновременно голубыми, синими, зелеными и даже красными гранями. Но больше всего вокруг мертвого, зеленовато — белесого, неподвижного света, какого?то ледяного, который так и обжигает холодом.

В трех шагах лес сливается в морозное серебро с прозеленью, ближнее и дальнее — темные прямые сосны в белых пуховых шалях и папахах, с густо — фиолетовыми тенями по снегу, поляна возле школы, как овальное затуманенное зеркало. На краю поляны, к роще, отчетливо видна крохотная светлая елочка или сосенка с длинными, косо торчащими ушками, лучше, правдоподобнее, чем на Шуркиной картинке. Совсем рядом — пушистая от инея железная церковная ограда на взгорье, и за ней сквозь рябые березы смутно поднимается к небу снежной горой колокольня.

Но милее всего и дороже, конечно, школа из побелевших от мороза толстых бревен, с ослепительно сахарной крышей и большим освещенным окном в родимом классе. Дворец не дворец, а полдворца обязательно. И под стать школе эта чудная елочка — сосенка на поляне, завороженная в лунном призрачном свете.

Мороз давно забрался ребятам под рубашки, весело щиплет кожу, и она покрывается пупырышками. Только не вздрагивать, затаить дух, оцепенеть, и холода как не бывало. А поежишься — ну и пропал совсем, задрожишь, зубом на зуб не попадешь. И шапка тебя не спасет — волосья полезут от стужи дыбом.