— По уряднику соскучились? Обещаю, получите… не землю — порку, раз не хотите слушаться нас, социалистов — революционеров…

— Где же ваша революция? — спросил из окна молодой, крепкий басок, по — городскому немножко акающий. — В кармане у князя Львова?

— Я сказал, Виктор… товарищ Чернов…

— Не знаем такого! Оратор больше не плакал. Глаза его были сухие, колючие, и голос стал скрипуче — сухим:

— А кого вы знаете, позвольте спросить?

— Ленина, — ответил за всех дядя Родя, усаживаясь на табуретку.

Оратор скрипел и скрипел, как коростель, но его уже мало кто слушал, мужики толковали другое:

— Слыхали про Ленина, да не шибко…

— Ты, Родион Семеныч, сам?то видел Ленина?

Дядя Родя отозвался как?то застенчиво — тихо, словно боясь, что ему не поверят, и оттого получилось очень доверительно, как бывает, когда говорят тайну:

— Я его недавно на руках нес… как встречали на Финляндском вокзале, в Питере, — сказал он.

Все так и ахнули.

— Расскажи! — попросили его.

Как только заговорили, сразу точно позабыли оратора, не обращали больше на него внимания, так показалось ребятам. Оратор, не закончив своей речи, замолчал, постоял, тускло — серый, усталый, жалкий, трясуче протирая вынутым мятым платком стекла очков и никого без очков не видя. Посторонний, как есть чужой, оратор, шаркая добрыми крестьянскими сапогами, отошел в сторону.

— А ты, Родя, мил — человек, сам?то взаправду большак? — пытал народ Яшкиного отца. — Али выхваляешься?

Дядя Родя не обиделся, усмехнулся.

— Записался недавно. Имею партийную карточку, паспорт, что ли, партийный, — ответил он.

— А с собой он у тебя, паспорт?то большаков? Покажи!

Дядя Родя отстегнул солдатскую, защитного цвета, пуговицу на левом, тугом кармашке гимнастерки, вынул и аккуратно — осторожно размотал чистый, длинный бинт, и Шурка увидел красный квадратик, может, прямоугольник, скоро не разглядишь, не разберешь — не то из картона, не то бумажный, но твердый и красный — красный, как кровь. Эта партийная карточка загуляла по рукам мужиков.

Катька Растрепа и Колька Сморчок чуть не свалились с печи, разглядывая диво издали. А Яшка Петух не шелохнулся и тем выдал себя: пока отец, сняв гимнастерку, умывался с дороги, он, Яшка, наверняка успел порыться в нагрудном кармашке, и не в одном. А может, дядя Родя сам показал, он такой умница, насквозь видит Петуха и понимает и, главное, обращается с ним и со всеми ребятами всегда как со взрослыми. И хоть бы словцом каким намекнул Петушище, а еще называется друг! Володька Горев, известно, не прозевал, притворился, хвастун, будто для него эти питерские штуковины — партийные паспорта — не новость.

Мамки тянулись посмотреть красную карточку и не смели взять, пока Апраксеин Федор тихонько, как бы невзначай, двумя обкуренными, тоже почти красными пальцами не передал карточку жене. Та, перекрестясь, подержала, как молитвенник, и бережно пустила дальше по бабьим протянутым ладоням — всем хотелось подержать и посмотреть эту диковинку.

Красная карточка побывала в кути, за окном на улице и целехонькая вернулась к Яшкиному отцу в нагрудный кармашек, к самому сердцу.

— Сколько там будет, мы скажем, десятин на душу — после сосчитаем: все наше. Главное — не ждать, не кланяться, брать силой!.. Вот она какая, рабочая?то партия, «ничего не понимающая» в деревенских делах, — строго сказал дядя Родя Большак. — Одна из всех партий советует нам немедля брать господскую землю даром… Судите ее, товарищи, как хотите, она, партия большевиков — ленинцев, против войны, за немедленный мир. Она, наша партия, за Советы, за землю, фабрики, заводы, чтобы все было достоянием народа… Скажем, не таясь, — за царство рабочих и крестьян!

Дальше все пошло удивительно невозможно. Подумать только, кричали, смеялись, сердились, слушали долго всякое, говорили, говорили, наверное, мозоли на языках и в глотках натерли от такой работы, а как стал Совет решать — все решил в одну минуточку.

Правда, пастух Сморчок, засветясь, ожив на скамье, в холстяной своей одежине, белесый курчавинами и обогнушкой, за белой скатертью — что Илья — пророк на облаке, заговорил, как на лужайке у школы, повторяя настойчиво, что надобно бы помочью, сообща пахать и сеять.

— Опоздали, проковыряемся в одиночку до троицы. Да и не каждому сподручно — ищи лошадей, семян… А тут как бы хорошо, травка — муравка, справедливо, одним махом на барских?то лошадушках подняли бы яровое и засеяли, засадили… из тех же господских анбаров, взаймы, до осени. Там, в анбарах, чу, хватит нуждающимся и останется хозяевам досыта, — совсем как добрый пророк Илья, распоряжавшийся на небе дождиком, сейчас распоряжался пастух барским добром. — Не грабители какие, все вернем, заплатим, не пропадет за народом, — говорил Евсей Борисович. — Попросить миром барыню, поклониться другой раз, верно, негрешно, голова не отвалится. Глядишь, и распорядится: и лошадок прикажет и семян… Не управляло, из ружей в людей не паляет, жалостливая она, Ксения Евдокимовна, я доглядел. Мужа побаивается, обещалась ему прописать, уговорить, сам слышал… И, слава богу, ничегошеньки нам больше не требуется, травка — муравка!

Снова было заспорили.

Одни, соглашаясь, шумели: правильно, молодец, Евсей Борисыч, сам бог тебя под локоть толкнул, надоумил, помочью?то, артелью горы своротим за два — три дня. Опять же не горюй, на чем пахать, чего в землю кидать. Им, в усадьбе, тоже ссориться ноне с мужиком невыгодно — зараз трепыхнет крыльями красный петух, споет невзначай середь ночи песенку… Ах ты, сообразительная душа, праведная и есть!

Иные в открытую смеялись: жалел волк кобылу, оставил хвост да гриву… Так и твоя Ксения Евдокимовна, огребешь — не увезешь. И на красного петуха управу найдут, власть ихняя, страшиться им некого… Нас? Хо — хо! Мы, брат, в драке не робеем и на печке не дрожим… Что баять, семеро одного не боимся, точно!

Третьи засумлевались о другом, без шуток, сердито. Да хоть бы и вышло с лошадьми, с семенами! Оно бы и очень хорошо, да никуда не годится… Как бы не стали одни пахать, другие пузом к солнышку лежать. А делить урожай, смотри, явятся первыми…

Помирил всех опять дядя Родя Большак, председатель с красной партийной карточкой: дело само покажет, как лучше. Начнем с главного, с земли и леса, как в приговоре наказано. Завтра же с утра поделить среди безземельных и малоземельных запущенные перелоги и загоны в барском поле. И рощу после сева немедля поделить между деревнями церковного прихода. Рубить лес с умом, бережно. На дрова — сушняк резать, подбирать валежник, благо он, говорят, в кучах лежит, и сучья лишние разрешаем почистить с толком. Пилить дерево только по большой нужде, прежде подумать, десять раз обойти, оглядеть сосну, пожалеть, может, какому хозяину и не обязательно, обойдется как?нибудь, потому известно: смахнуть вершину недолго, вырастить — не хватит жизни.

Подняли руки за снежным, справедливым и милостивым столом, в дымной кути, в жарких, от света я солнца, раскрытых окнах протянулись руки — вот как дружно проголосовали. Может, и не совсем правильно, одному Совету, его депутатам, наверное, полагалось голосовать. Ну, да этак?то, скопом, говорили, крепче, больше рук — надежнее дело.

Вроде бы и длинному заседанию — конец, умным людям — венец. Побежали смешки — хохотки про обед и рюмки, стопки. Новокупку?то положено «спрыснуть», по обычаю, чтоб грехом не обронить, не потерять. Сваргануть складчину, по маленькой, без обиды, а? Неужто во всей округе, собака тебя укуси, ведерка первача не найдется для такого случая?.. Найдем, сыщется! Чокнемся и выпьем, дуй те горой, за новую?то жисть, за царствие рабочих и крестьян!

Так нет же! Не вышло! В распахнутое, крайнее к столу окно, отодвигая народ, просунулась незнакомая стриженая голова в поношенной кепке, усищи Тараса Бульбы, висячие, но молодые, чернущие, подбородок бритый и глаза веселые, с голубизной и блеском.