Прохор разговаривал весело, легко, он как бы играл, дразнил, не показывая всей своей силы. Дед Василий отвечал злобно, тяжелыми страшными словами, задыхался, будто камни поднимал из последней мочи. Он только и делал, что грозил, как поп отец Петр, приезжавший в школу на лошади с немым работником. Отец Петр был носастый, седой, добродушно — насмешливый старик и такой толстый, что ходил с трудом, — Коля Нема, гугукая, помогал постоянно ему взбираться на высокое школьное крыльцо. И этот добрый толстяк, большой пересмешник, почему?то всегда на уроках стращал ребят богом, рассказывая о потопе, аде, как растерзали медведицы мальчишек, дразнивших плешивого нищего пророка.

Все страшное, мрачное, что знал Шурка о боге и что ему сейчас приходило в голову, само собой соединилось с попом и Василием Апостолом. А все приятное, светлое, чем он жил и радовался в последнее время, о чем больше всего думал, это самое важное, дорогое было в одном Григории Евгеньевиче. Он вспомнил Григория Евгеньевича потому, что Прохор ровно бы немножко смахивал чем?то на учителя. Сторож подшучивал над Василием Апостолом, как учитель подсмеивался за глаза над попом. Больше того, жутко подумать, — он, Прохор, смеялся над самим богом, и бог это терпел. У Шурки душа уходила в пятки от страха и волнения.

— Божья душа! Вот здесь, слышь! — шумел и гудел, как дуб в грозу, Василий Апостол. Он ударил себя кулаком в грудь, по бороде. — Здесь — бог!

— Конечно. — кивнул сторож, усмехаясь. — Бог сотворил человека по своему образу и подобию. Так, кажись, в святом писании сказано?

— Ну… так.

— А раз так — человек, значит, подобен богу. В отца уродился, в аккурат. Радуйся!.. А чему? Он, человечишко, об одном думает — как бы с ближнего стащить последнюю рубаху… Вот так божие подобие! Выходит — и бог этим занимается?

— Тьфу! — плюнул и нехорошо выбранился дед Василий, ошарашенный таким богохульством.

Подобрав сапоги, он отошел подальше, за телеги, и, сев там, принялся вбивать ногу в узкие твердые голенища.

— Тебя?то, Прохор, по роже дьявола сотворили, антихрист. Весь в отца… Братейник, отец твой, из?за своего языка в кандалах в гроб лег. И ты на каторгу захотел?.. Ишь как подъехал, ледащая сатана, к святому писанию. Да тебе, слышь, не дано разуметь божье слово… Кого смущаешь? Сродственника, благодетеля смущаешь, родного дядю. Я тебя приютил, больного. Работу дал по твоему слабосилию. Ты что мне обещал?.. Коли за старое принялся — катись обратно в Питер, в геенну огненную, и подыхай с голодухи! — Василий Апостол опять нехорошо выбранился.

— И чего ты, дядя Вася, лаешься? — дружелюбно отозвался Прохор, снова залезая в солому. — Ежели в тебе образ божий — материться ведь тоже не полагается… Я, может, побольше тебя о боге думаю… Эк, чем запугал — Питером! И там люди живут и в церковь ходят… Ха — арошие церкви в Питере! Выше Исаакиевского собора нет храма на свете. А колокольный звон? Малиновый… Ты, дядя Вася, хоть и шлялся по всем монастырям, такого звону не слыхивал. Вот, к примеру, у Большого Николы, за Невской заставой. Я там до войны рядом жил. Ка — ак ударят в стопудовый, он и зачнет басом выговаривать: «Крен?де?ли, бул — ки… крен?де?ли, бул — ки…» А малые колокола ему вдогонку, вперезвон, заливаются чистым серебром: «Са — еч — ни — ки, бу — лоч — ни — ки, к нам, к на — ам, к на — а–ам!»

Сторож так правдоподобно и смешно передал словами колокольный звон, что Шурка, забыв страх, фыркнул, явственно слыша, как гудит стопудовый колокол, предлагая крендели и булки, а маленькие частые колокола, словно голосистые бабы — торговки на ярмарке, зазывают: «К нам, к нам!» Одно было непонятно: дразнит Прохор деда или действительно в Питере, у Большого Николы, так выговаривают колокола.

Яшка Петух, навалясь сзади на Шурку, трясся, почти падал, зажав рот ладошкой. Хмурился и улыбался Ваня Дух, встав и косясь на Василия Апостола, который, побагровев, управлялся молча с чугунными сапогами.

— От скаженный! От вражий сын!.. Ратуйте, люды добри! — сконфуженно бормотал Беженец, покачивая бараньей шапкой и жмурясь от пробиравшего смеха.

— А через улочку — храм Ильи — пророка. Там — своя песня, — продолжал рассказывать, белозубо посмеиваясь, Прохор. — Как услышит звонарь Николу, так и ударит во все колокола ответно: «У Николы — попы воры, у Николы — попы воры, а народишко?то дрянь, дрянь, дрянь!..» Ну, тут и кладбищенская колокольня не утерпит, ввяжется в спор, свое слово скороговоркой скажет: «Из?под бани — голышом, из?под бани — голышом!..» Музыка! Хоть молись, хоть пляши — все одинаково.

— Врешь! И церквей таких в Питере нет. Все врешь!.. О — ох, терпелив ты, господь бог! — простонал Василий Апостол, как от лютой боли.

Тяжело, неловко ступая чугунными, давившими ногу сапогами, он, бранясь, двинулся на Прохора. Злобным огнем горели глаза деда.

Шурка и Яшка спрятались за угол конюшни.

Когда они, набравшись храбрости, высунулись, Ваня Дух и Беженец, встревоженные, держали деда за руки, успокаивали, а Прохору кричали, чтобы тот ушел подальше от греха. В дверях конюшни стоял Степан, мрачно опираясь на вилы. Прохор лежал на соломе не шевелясь, пристально и весело глядя, как рвется к нему и грозится Василий Апостол.

Вдруг Прохор вскочил на ноги, отряхнулся и шагнул к деду.

— Не трожьте его, — сказал он Ване Духу и Беженцу. — Дайте волю, отпустите.

Те послушались.

Рыча, Василий Апостол замахнулся на сторожа.

— Ну… бей! — сказал Прохор, наклоняя перед дедом свою серую, колючим ежом, голову, как наклоняют голову взрослые перед рассерженным ребенком. — Добей племянника, все равно ему жить не много осталось… Ну?

Темный дубовый кулак деда медленно опустился. Прохор подождал, потом вскинул голову. Лицо его было старое, печальное.

— За что гневаешься, дядя Вася? За правду? Она посильнее кулака. Сдачи может дать… И даст. Скоро…

Он помолчал, вздохнул.

— Прости. Посмеялся я малость над твоим богом. А он и того не стоит, право… Ну, извини. Взбесила меня холуйская твоя покорность. Сына убили, а ты… и сапоги эти дурацкие… черт!

— Р — расчет! — прорычал Василий Апостол, дергая себя за бороду. — Чтобы к вечеру… духу поганого… не было в усадьбе!

Прохор усмехнулся, опять посветлел и повеселел.

— Спасибо. Я сам хотел об этом просить. Какой я, к лешему, сторож?.. Кого — сторожить? От кого — сторожить?.. Я — слесарь. От твоей колотушки в животе сытно, да на сердце голодно. Нет, лучше обратно в Питер. Помирать — так с музыкой!

Он засмеялся, поправил ремешок на серой блузе, потуже затянул его, словно собираясь сейчас же идти в Питер, и быстро, легко пошел в людскую, сияя новыми калошами.

Василий Апостол, ворча, побрел к флигелю. За ним торопливо тронулся Ваня Дух.

Огибая конюшню, дед наткнулся на Шурку и Яшку, затопал, застучал чугунными сапогами:

— Брысь… тараканы!

Ребята кинулись прочь через сад. по клумбам, и чуть не сбили с ног Олегова отца — Устина Павлыча, входившего в усадьбу. Сторонясь, он наступил на валявшуюся половину железных ворот, нагнулся, пощупал ржавые узоры и решетку, пробормотал:

— Какое добрецо пропадает… Ай — яй — яй!

Потом ребята слышали за своей спиной, как Устин Павлыч весело закричал на весь двор, должно быть, Ване Духу:

— Э — э, наш пострел везде поспел! Оставь мне господской земельки… хоть какой загончик!

Ответа ребята не разобрали, потому что были уже далеко от усадьбы.

За Гремцом, в Барском поле, росли конский хвостатый щавель, заячья капуста, осот, торчало старое жнивье и еще невесть что. Ребята шли прямиком, чтобы сократить путь к Волге, грызли деревянистую горьковатую брюкву, потому что хлеба Яшка не нашел дома, верно, мать спрятала каравай. Идти полем, без дороги, было неловко, под ноги то и дело попадались булыжины, ямы, межники. По заросшим бороздам, по каменной земле, от бугорка к бугорку, по метелкам щавеля и сухим колючкам осота — всюду тянулись светлые паутины. Полосы издали блестели от них, будто осыпанные битым стеклом. Но стоило подойти ближе, как паутины пропадали, точно улетали, а на башмаках и штанах оказывался белый, неизвестно откуда взявшийся пух.