— А ничего не делаю, иду, думаю… Корову вот домой веду. Прямо — тка и не верится… Как во сне! Слава тебе господи, теперича и я с коровой, — перекрестилась Барабаниха и засмеялась. — Эво она какая, не наглядишься!
— Да ведь корова не твоя, чужая! — сказал строго Яшка.
— Как так чужая, не моя? — удивилась Катерина. — Мне ее сам Миша Бородухин дозволил взять. Я им, богачам, не одну такую животину отработала, тому же Крылову. Вот бог — от меня и наградил… Пришествие слободы, праведный суд, ребята. Вам, соплякам, не понять. Говорю: войной на них надобно — тка иттить, на богатых. И пошли… Подрастете — поймете. Баю, вон она какая у меня коровушка?то, здоровенная. Вымя, что твой ведерный самовар, по двенадцать кринок будет доить… Радость красная и есть… Дождалась!
— Веди обратно, тетка Катерина!.. Твой Мишка Император не имеет права распоряжаться, — еще громче, настойчивей закричали в один голос Яшка и Шурка. — Сей минутой вертай корову в усадьбу! Слышишь? Совет приказывает, не мы.
— Совет? Полноте врать… Ах вы, дьяволята! — рассердилась Катерина, вся так и потемнела, даже глаза пропали. — Ты молоко?то и по будням лопаешь? — накинулась она на Шурку. — А мои девчушки в святой день пасхи его не пробовали, молока?то… Прочь с дороги, паршивцы! Чего выдумали… Да я вас… уши оторву!
Помощники председателя и секретаря Совета уступили тропу.
Они не сразу опять побежали, некоторое время шли частым шагом.
Не ушей пожалели Шурка и Яшка. Им совестно было признаться, что они пожалели Барабаниху. Они грозились между собой, что отнимут корову, погоди, вернутся в село и обязательно отнимут, отведут обратно. И не понимали, почему надобно им это делать, ведь тетка Катерина бескоровница, а в усадьбе скотины всякой полный двор. Можно бы и. Яшкиной мамке взять корову, хорошо хлебать молоко каждый день.
Они слышали за спиной, как, поворчав, помолчав, Барабаниха снова принялась ласково разговаривать с коровой:
— Чего дрожишь? Испугалась?.. Не бойся, глупая, никто тебя теперича у меня не отнимет, не возьмет, не — ет… Поотбирали всего у народа, хватит! Кончается ихнее царство, наше настает. Большаки, слышь, мы, нас всех больше. Попробуй?ка, тронь! Ну, пойдем скорееча, заждались меня дома поскакуши, баловницы. Накормят и напоят тебя, вот увидишь… Подою, не разучилась, сумею. Подойника нету, так я в бадью… Будут мои девчушки сейчас — отка молоко хлебать парное, скусное… Так блюдо по края им и налью!
Близ рощи, на повороте от Гремца, в камнях ребята наскочили на бабку Ольгу Бородухину и замерли от изумления и какого?то страха. Согнувшись, бабка из последних сил перла на загорбке овальное зеркало, больше себя, в дубовой резной раме. Она волокла зеркало вместе с подставкой в бронзовых украшениях, — стеклянные дверцы подставки раскрылись, видны были незапертые, пустые ящички. Это зеркало, помнится, высилось в прихожей барского дома.
Изумленно — дикий взгляд Яшки и Шурки остановил бабку. Она высунулась из?под рамы, багровая от натуги, с разинутым беззубым ртом, в седых клочьях, как ведьма. Пот капал крупно с носа и подбородка, — смахнуть нечем, руки заняты.
— Трумо… Миша, батюшко, сынок приказал, — пробормотала бабка Ольга, точно оправдываясь. — Дорогое, грит, зачем ему пропадать, труму? Не виновато… Велел, чу, поставить в избе. А мне что? Поставлю, светлей. Настеньке, несчастной, утеха. С кроватки?то и посмотрится когда, королевна, в себя придет, пожалится, все легче.
Она перехватила раму ловчей, за дверцу, согнулась вовсе к земле и поползла, бормоча что?то еще, объясняя, оглядываясь назад, на застывших ребят. А этого не надо было делать, оглядываться. Бабка тотчас запнулась, зеркало грохнулось на камни, и только серебряные зайцы кинулись врассыпную из?под ног.
— Ой, что я наделала! Какую беду великую натворила! — завопила, запричитала бабка, подбирая для чего?то осколки непослушными руками, трогая уцелевшие ящички и дверцы. — Ой, ребятки — ребятушки, вы хоть Мише мому не сказывайте, угомону на него нет. Я сама скажу. Невзгодье свалилось: не донесла… отобрали сломлинские… А что? Отнимали бабы, правду говорю, как на исповеди.
Кругом уже пахло гарью — сырым едучим дымом и горелой, сладковатой соломой. Слышнее стали галдеж, скрипы и стуки, ржание лошадей, мычание коров. Внезапно заговорил большой церковный колокол и все заглушил. Это не благовест к вечерне, призывно — спокойный, мерный, как всегда, а что?то непонятно частое, тревожное. В колокол били нескладно, торопливо, изо всей силы, он ревел и стонал, как от боли, и звал на помощь. От этого неслыханного звона Шурку и Яшку передернуло.
А тут еще они увидели, как в роще из огня и дыма неслышно появились какие?то мужики с тугими бурыми кулями на плечах, что с бревнами, — двое впереди, трое поодаль, сзади. В кобеднишных заметных пиджаках мужики, пригибаясь, таились, беззвучно перебегая в березах, темные и длинные, словно вечерние кривые тени от деревьев. Выбравшись к Волге, они кинулись с косогора вниз, к воде, ломясь сквозь кусты, и скоро появились на барском лугу багряно — светлые, с блеском на лицах, озаренные солнцем. Мужики поснимали пиджаки, расцвели рубахами радугой, шли теперь вперевалку, с отдыхом, посиживая иногда чуть на тугих кулях, как на камнях, покуривая, балагуря, точно возвращались с ярмарки навеселе. Они явно держали дорогу на перевоз, к лодке, которая виднелась на этой стороне у заводи на песчаной косе. Перевозчика, самого Капарули — водяного, нет, шатается где?то, продает свою рыбу, им больно кстати, мужикам: все будет шито — крыто. Положат мешки в завозню, возьмутся за весла, только их, грабителей заволжских, и видели.
Ребятам стало не до бабки Ольги и разбитого «трумо». Но бабка привязалась к ним, не прогонишь, заторопилась сызнова в усадьбу и бубнила себе под нос:
— Телку не минешь брать, коров?то, поди, всех уж расхватали, не прозевали… Ай, неразумная дура старая, на что позарилась! И он хорош, не плоше меня: бери да бери трумо… Ведь как просила: обратай лошадушку, Миша, прикажи, енерал ты мой грозный, распрекрасный, сабля вострая, сапоги со шпорами, все тебя слушаются, боятся… Того же серого жеребца и запрягай, не зевай. Привязывай к телеге корову, хоть две. Ярку, поросенка заодно вяжи, вали на рогожу в задок, передок, как ловчее, сподручнее. И дома. И все целехонько. Не мы, так другие… Сам говоришь — пируй!.. Вот те и попировали… Ох, нелады какие! Ничегой?то теперя не достанется, как побирушке — нищенке на похоронах, на свадьбе, — одни охлебки, опивки. Опоздала, Ольга Капитонна… Ай нет?
Бабка обогнала ребят, откуда и силы взялись, и резво покатила березняком, рощей, заспешила прямехонько на огонь.
— У меня там, в сумке, две неписаные тетрадки, чистые, — пробормотал несуразное Яшка. — И «Принц и нищий», взял в субботу, заглянуть не успел…
А колокол продолжал оглушительно звать на помощь, на пожар. Все раздражающе острей, горче и слаще пахло дымом. И точно не ребята бежали сломя голову, а им навстречу стремительно неслись деревья, беспрерывно нарастал гром, вспыхивали и не гасли молнии, приближаясь, увеличиваясь в сплошное, белое, с металлическим блеском, пламя, и вся роща, надвигаясь, горела и дымила. Потом церковный колокол смолк опять внезапно, и сразу стали слышны треск огня, близкие крики и топот, истошное кудахтанье кур и мычание скотины, слабый детский плач.
Яшка и Шурка махнули по — кошачьи на высокую каменную ограду, только штукатурка посыпалась под босыми ногами и заныли ногти на пальцах рук. Вмиг одолели ребята кирпичную кладку, повисли на железной ржавой решетке, сделали усилие и оседлали решетку. Усадебный двор возник перед ними, и они его сразу не узнали.
То, что они увидели, было непонятное и страшное. Людская, слава богу, не горела. Горел флигель управляющего и крайний амбар с сеном. Занимался еще овин, курился, точно в нем сушили хлеб, собираясь молотить. И никто не тушил пожара, хотя двор был полон мужиков и баб, чужих и знакомых. Одни завороженно уставились на огонь, другие таращились на него оживленно, словно радуясь, переговаривались, нетерпеливо поглядывая на двухэтажный белый дворец — громадину. Иные куда?то торопились, толкаясь, крича, что?то делали, сбегая с крыльца барского дома, выскакивали из распахнутых настежь дверей кладовых, будто спасая добро, но почему?то тащили его за ограду — бронзовые часы в стеклянном колпаке, тарантас на рессорах, индюшек и кур, мешки, знакомый круглый самовар… За оградой, на противоположной стороне, гремели глухо бубенцами чьи?то две лошади, запряженные в телеги, с брошенными, волочившимися по лопухам ременными и веревочными вожжами. Темно — пепельный, точно побывавший уже на пожаре, смурый мерин, худущий, одни ребра да мослаки, отбиваясь от мух длинным навозным хвостом и густой гривой, все норовил, расставя широко копыта, дотянуться мордой до лопухов, хватить с голода и скуки и не мог, — мешали хомут и затянутые подпруга и чересседельник. Гнедая поджарая кобылка бесилась в оглоблях, тонкая, чистая кожа дрожала, каждый ее наглаженный вершок ходил ходуном. Казалось, оставили коней на минутку на перепутье, сейчас вернутся хозяева из трактира, свалятся в телеги и покатят себе домой…
