Меж тем она не видела никого, кроме этого человека; только он да сама Жанна находились в этих четырех стенах, позеленевших от влаги, сочившейся из оконца, и покрытых плесенью, на которую никогда не падал солнечный луч.

– Сударь, – сказала наконец Жанна, преодолевая дрожь ужаса, – почему мы находимся здесь вдвоем с вами? Где господин Дойо? Вы обещали, что я его увижу.

Надзиратель не ответил. Он отвернулся, словно хотел проверить, надежно ли заперта дверь, в которую они вошли.

Жанна подметила это его движение и не на шутку испугалась. Она подумала, что стала жертвой одного из тех тюремщиков, описанных в страшных романах тогдашней эпохи, которые загораются страстью к своим узницам и в день, когда темница уже должна открыться перед ними, объявляют прекрасным пленницам, что те у них в руках, и предлагают им свою любовь в обмен на свободу.

Жанна была сильна, не боялась неожиданностей, в душе у нее не было места целомудрию. Ее воображение легко справлялось с причудливыми софизмами Кребийона-сына и Луве[154]. Она подошла вплотную к надзирателю, состроила ему глазки и сказала:

– Чего вы от меня хотите, друг мой? Вы собираетесь мне что-то сказать? Для пленницы, которую ожидает близкая свобода, драгоценна каждая минута. По-моему, вы избрали весьма зловещее место, чтобы потолковать со мною наедине.

Человек с ключами не ответил, потому что ничего не понял. Он присел в углу у низкого очага и стал ждать.

– Я еще раз спрашиваю, – произнесла Жанна, – что мы здесь делаем?

Ей стало страшно: вдруг она имеет дело с умалишенным.

– Мы ждем мэтра Дойо, – отвечал надзиратель. Жанна покачала головой.

– Согласитесь, – возразила она, – что если мэтр Дойо и впрямь привез мне бумаги из Версаля, он выбрал неудачное место для встречи со мной. Не может быть, чтобы он заставил меня ждать в этой камере. Дело в чем-то другом.

Едва она вымолвила эти слова, как прямо перед ней отворилась дверь, которую она прежде не замечала.

Это была округленная, похожая на крышку люка дверца, один их тех шедевров, сотворенных из дерева и железа, которые, отворяясь, словно разрывают магический круг, и в таящейся за ними глубине возникают, покорствуя волшебству, живые люди или уголки живой природы.

Так вот, за этой дверцей виднелись ступени, которые вели в какой-то коридор, едва освещенный, но полный свежего воздуха и прохлады; в конце этого коридора Жанна, поднявшись на цыпочки, на одно мимолетное мгновение успела заметить обширное пространство размером с площадь; там толпились мужчины и женщины, у всех блестели глаза.

Но повторяем, видение открылось Жанне не более чем на миг, и она даже не успела осознать увиденное. Гораздо ближе к ней, чем эта площадь, оказались три человека, всходившие на верхнюю ступень лестницы.

За их спинами на нижних ступеньках белели четыре стальных штыка, похожие на зловещие свечи, которым предстояло озарить происходящее.

Но тут круглая дверь захлопнулась. В камеру к Жанне вошли только эти трое.

Удивление графини сменилось тревогой и смятением.

Она отпрянула, стараясь держаться поближе к тюремщику, которого еще недавно боялась, а теперь готова была искать у него защиты от незнакомцев.

Тюремщик вжался в стену, всем своим видом давая понять, что он не хочет и не должен участвовать в происходящем и останется безмолвным свидетелем того, что сейчас начнется.

Прежде чем Жанне пришло в голову что-нибудь спросить, к ней обратились.

Первым заговорил самый молодой из вошедших. Он был одет в черное. Не снимая шляпы, он теребил в руках бумагу, свернутую наподобие древнего пергамента.

Двое других по примеру тюремщика отступили в темноту.

– Сударыня, вы Жанна де Сен-Реми де Валуа, супруга графа Мари Антуана Никола де Ламотта?

– Да, сударь, – отвечала Жанна.

– Родились на свет в Фонтете двадцать второго июня тысяча семьсот пятьдесят шестого года?

– Да, сударь.

– Проживаете в Париже на улице Нев-Сен-Жиль?

– Да, сударь. Но почему вы задаете мне все эти вопросы!

– Сударыня, мне жаль, что вы меня не узнали: я имею честь состоять секретарем суда.

– Я узнала вас.

– В таком случае, сударыня, коль скоро вы меня узнали, разрешите мне исполнить возложенные на меня обязанности.

– Погодите, сударь. Какие обязанности на вас возложены?

– Огласить приговор, который был вынесен вам, сударыня, на судебном заседании тридцать первого мая тысяча семьсот восемьдесят шестого года.

Жанна содрогнулась. Она бросила вокруг тоскливый, недоверчивый взгляд. Мы не случайно пишем – недоверчивый, а не просто тоскливый; Жанна содрогнулась от безотчетной тоски и насторожилась: ее глаза, как два ужасных огня, зажглись во мраке камеры.

– Вы – секретарь Бретон, – произнесла она, – но кто эти двое, ваши помощники?

Секретарь хотел было ответить, но тюремщик, опережая его намерение, многозначительным тоном, в котором угадывались опаска и сострадание, шепнул ему на ухо:

– Не говорите ей!

Жанна услышала; она взглянула на обоих мужчин внимательнее, чем прежде. Ее удивило, что один из них одет в серый, стального цвета, кафтан с железными пуговицами, а другой в куртку на голое тело и колпак; внимание Жанны привлек странный фартук, которым был повязан этот второй человек: во многих местах он был прожжен и покрыт пятнами масла и крови. Она попятилась. Казалось, она собралась в комок перед мощным прыжком..

Секретарь, приблизившись, обратился к ней:

– Прошу вас, сударыня, станьте на колени.

– На колени? – возопила Жанна. – Мне? Мне, Валуа, стать на колени?

– Таков приказ, сударыня, – с поклоном отвечал секретарь.

– Позвольте, – возразила Жанна с недоброй улыбкой, – вы, сударь, не знаете закона, и мне придется, как видно, вас просветить. На колени становятся только в случае публичного покаяния.

– Что же дальше, сударыня?

– Что дальше? Публичное покаяние приносят только приговоренные к позорному наказанию. А изгнание, насколько мне известно, по французским законам не считается позорным наказанием.

– Я не говорил, сударыня, что вы приговорены к изгнанию, – печально и сурово возразил секретарь.

– Так к чему же? – негодуя, воскликнула Жанна. – К чему я приговорена?

– Узнаете, когда выслушаете приговор, сударыня, а для этого вам прежде всего следует стать на колени.

– Никогда! Никогда!

– Сударыня, таков первый пункт полученных мною инструкций.

– Никогда! Слышите, никогда!

– Сударыня, в приказе предусмотрено, что в случае, если осужденная откажется стать на колени…

Ну?

– Ее следует принудить силой.

– Силой? Женщину?

– Женщина так же, как мужчина, обязана уважать короля и правосудие.

– И королеву, не правда ли? – яростно выкрикнула Жанна. – Я узнаю здесь враждебную руку женщины!

– Напрасно вы вините королеву, сударыня; ее величество не имеет никакого отношения к приговорам, которые выносит суд. Итак, сударыня, заклинаю вас, избавьте нас от необходимости применить насилие. На колени!

– Никогда! Никогда! Никогда!

Секретарь свернул свои бумаги и извлек из кармана еще один, весьма объемистый документ, который был у него заготовлен на случай неповиновения.

Он огласил по всей форме составленный приказ генерального прокурора о том, что представителям власти надлежит силою поставить на колени приговоренную в случае ее отказа исполнить это добровольно; таково требование правосудия.

Жанна забилась в угол камеры, в страхе ища глазами представителей власти, она вообразила, что сейчас войдут солдаты со штыками, которые остались за дверью.

Но секретарь не стал отворять дверь; он подал знак двум своим спутникам, о которых мы уже упоминали; эти двое невозмутимо приблизились, приземистые, непоколебимые, подобные таранам, пробивающим крепостные стены во время осады.

Они схватили Жанну под руки и выволокли ее на середину камеры, не слушая стонов и воплей.