Вернувшись в гостиную, он услышал, как один из гостей объясняет, что только Рош а-шана ле-иланот отмечается в Израиле посадкой деревьев, в Северной же Америке в честь праздника нужно есть фрукты прошлогоднего урожая. В этот раз Арон Нойбергер и другие гости ели инжир, выбирая его с расставленных повсюду тарелок.

Хозяева дома также организовали сбор пожертвований, которые должны пойти на посадку в Израиле новых деревьев. Несколько пятидесяти— и двадцатидолларовых бумажек уже лежали на серебряном подносе. Ним положил свои двадцать долларов и взялся за инжир.

— О, кого я вижу!

Ним повернулся. Перед ним стоял пожилой, маленького роста мужчина с пухлым веселым лицом под облаком белых волос. Ним вспомнил, что это доктор-терапевт, который иногда навещал Нойбергеров. Он напряг память и даже вспомнил имя.

— Добрый вечер, доктор Левин. — Подняв стакан с вином, Ним предложил еврейский тост; — Ле хаим.

— Ле хаим… Как поживаешь, Ним? Нечасто встречаю тебя на этих еврейских мероприятиях. Я удивлен, что ты интересуешься Святой Землей.

— Доктор, я не религиозен.

— Я тоже, Ним. И никогда не был. Свою клинику я предпочитаю синагоге. — Доктор доел свой инжир. — Но мне нравятся обычаи и церемонии, вся древняя история нашего народа. Как ты знаешь, не религия сплачивает еврейский народ. Его объединяет чувство общности, имеющее пятитысячелетнюю историю. Большой, большой промежуток времени. Никогда не думал об этом, Ним?

— Да, думал, и достаточно много. Левин проницательно взглянул на Нима:

— Это беспокоит тебя иногда? Интересно, как много в тебе еврейской крови? А может быть, ты полностью еврей, не соблюдающий всю эту запутанную ритуальную чепуху, которую так любит Арон?

Ним улыбнулся при упоминании о своем тесте, который, пробираясь через комнату в укромный угол с только что прибывшим гостем, с увлечением рассказывал ему о “Ту бешват”:

“…имеет свои корни в Талмуде…”

— Приблизительно так, — сказал Ним.

— Я хочу дать тебе один совет, сынок: не беспокойся, все это и выеденного яйца не стоит. Делай то же, что и я: радуйся, что ты еврей, гордись всеми достижениями нашего народа, но что касается остального — будь разборчивым. Соблюдай Святые Дни, если тебе нравится — я лично в это время уезжаю рыбачить, — но если ты забываешь о них, то ничего страшного.

Ним почувствовал расположение к этому приятному маленькому доктору и сказал ему:

— Мой дед был раввином. Я хорошо помню, что он был добрым и старым. А отец порвал с религией.

— И временами ты начинаешь размышлять, следует ли тебе вернуться обратно?

— Для меня это не совсем ясно. И не так серьезно.

— В любом случае забудь это! Просто психически невозможно для человека твоего положения — или моего — стать культовым евреем. Начни посещать синагогу — и ты убедишься в этом за пять минут. Просто у тебя ностальгия, Ним, привязанность к прошлому. Это нестрашно.

Ним проговорил задумчиво:

— Я согласен с вами.

— Позволь сказать тебе еще кое-что. Такие люди, как ты и я, относятся к иудаизму, будто к своим старым друзьям: чувство вины за то, что не видим их чаще, плюс эмоциональная привязанность. Я испытал это, когда ездил с группой в Израиль.

— С религиозной группой?

— Нет. В основном бизнесмены, несколько врачей, юристов. — Доктор Левин рассмеялся. — Вряд ли кто-то из нас брал с собой ермолку. Я — нет. Одолжил, когда пошел к Иерусалимской стене. И там меня охватило чувство гордости и причастности. Я осознал себя евреем! И это навсегда.

— У вас есть дети, доктор? — спросил Ним. Его собеседник покачал головой:

— Никогда не было. Моя дорогая жена — она умерла, благословенна память о ней! Мы с женой всегда сожалели о том, что у нас не было детей.

— А у нас двое, — сказал Ним. — Девочка и мальчик.

— Да, я знаю. И из-за них ты начал думать о религии? Ним улыбнулся:

— Кажется, вы хорошо знаете и все вопросы, и все ответы на них.

— Просто об этом я думал долгое время. Не беспокойся о своих детях, Ним. Учи их истинным человеческим правилам — я уверен, ты живешь в соответствии с этими правилами. А в остальном они сами найдут свою дорогу.

Следующий вопрос напрашивался сам. Поколебавшись, Ним спросил:

— Поможет ли сыну еврейский день совершеннолетия найти свой путь?

— Но он же не повредит ему? Если ты отправишь сына в школу “Хебрю”, это не означает, что он попадет там под дурное влияние. Кроме того, день совершеннолетия всегда сопровождается хорошим, черт возьми, званым вечером. Ты встречаешь старых друзей, ешь и пьешь больше, чем следует, но всем нравится это.

Ним усмехнулся:

— Вы лучше, чем кто-либо, ответили на волнующий меня вопрос.

Доктор Левин церемонно поклонился.

— Я скажу больше. Твоему мальчику дана возможность выбора — это его право, его обязанность. Обучение в еврейской школе поможет ему в выборе. Это словно открывающаяся дверь; пусть он решит — войти туда или нет. Потом он пойдет либо дорогой Арона, либо твоей или моей, или, может быть, выберет что-то среднее. Что бы он ни выбрал, это не должно нас беспокоить.

— Я очень благодарен вам, — сказал Ним. — Вы помогли мне в моих раздумьях.

— Рад был помочь. Это не составило мне труда. Пока они разговаривали, количество гостей увеличилось и звуки голосов слились в единый гул. Собеседник Нима огляделся вокруг, кивая и улыбаясь; очевидно, он был знаком почти со всеми приехавшими. Его взгляд остановился на Руфи Голдман, беседующей с какой-то дамой. Ним узнал в ней пианистку, часто выступавшую с концертами в помощь Израилю.

— Твоя супруга хороша сегодня, — заключил доктор Левин.

— Да, — согласился Ним. — Когда мы вошли сюда, я сказал ей об этом. Доктор кивнул.

— Она прекрасно скрывает свои проблемы и тревоги. — Он сделал паузу, затем добавил:

— Мою тревогу — тоже.

— Вы говорите о Руфи? — Ним был озадачен.

— Конечно, — вздохнул Левин. — Иногда я жалею, что вынужден год за годом лечить одних и тех же, вот как твою жену. Я помню ее еще маленькой девочкой. Ним, я надеюсь, ты понимаешь, что все возможное делается. Абсолютно все.

— Доктор, — сказал Ним; чувство тревоги внезапно вспыхнуло в нем с такой силой, что у него засосало под ложечкой. — Доктор, я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

— Как это? — теперь уже был удивлен доктор; выражение смятения пробежало по его лицу. — Что, Руфь не говорила тебе?

— Говорила — что?

— Дружище, — доктор Левин положил руку на плечо Нима, — я допустил оплошность. Пациент, любой пациент имеет право на свою тайну и на защиту от словоохотливого доктора. Но ты же муж Руфи. Я предположил…

Ним перебил его:

— Ради Господа, о чем мы говорим? Что это за тайна?

— Я сожалею. Я не могу сказать тебе. — Доктор Левин покачал головой. — Тебе следует спросить у Руфи. Когда ты сделаешь это, скажи ей, что я сожалею о моей неосторожности. Также передай ей: я думаю, тебе следует знать обо всем.

Все еще испытывая смущение и не дожидаясь новых вопросов, доктор удалился.

Следующие два часа для Нима стали пыткой. Он соблюдал все правила приличия, знакомился с гостями, участвовал в разговорах и отвечал на вопросы тех, кто знал о его положении в “ГСП энд Л”. Но все его мысли были заняты Руфью. “Черт возьми, что же Левин имел в виду, сказав: “Она прекрасно скрывает свои проблемы и тревоги”? И что означали его слова о том, что делается все возможное, абсолютно все?”

Дважды он пробирался через толпу гостей к Руфи, но отходил, понимая, что здесь откровенного разговора не получится.

— Я хочу поговорить с тобой, — удалось ему сказать, но на этом все и закончилось. Что ж, нужно подождать возвращения домой.

Но вот вечер стал подходить к концу, количество гостей заметно уменьшилось. Серебряный поднос был заполнен деньгами, пожертвованиями для посадки в Израиле новых деревьев. Арон и Рэчел Нойбергер стояли у входной двери, желая спокойной ночи уезжающим.