С этого дня и пошло: между собой хлопцы стали называть деникинских офицеров не иначе как печенегами.

Все еще полный внутренней дрожи, Юра тихо разговаривал с Сережей:

— Знаешь, еще немного, и я бы этому печенегу, который к Лизе привязался, так дал, так дал!..

Он стал посреди дороги «в позицию» и сделал несколько яростных фехтовальных выпадов. В нем проснулся неукротимый «мушкетер са’Гайдак»…

Вечером в постели, в полусне, ему рисовались жаркие схватки с печенегами в погонах. Он грозный мститель! Он, как Спартак, собирает отважных друзей на склонах Везувия, то есть Георгия. В разгаре битвы он схватывается один на один с тем офицером… Тот у Юриных ног молит о пощаде… И Юра приводит его на суд к Лизе… Как решила Лиза, неизвестно. Юра уснул.

На «астрономическом вечере» у Никандра Ильича на этот раз разговора о звездах не было: слишком много у хлопцев земных новостей, слухов, вопросов…

В порты Крыма пришли английские, французские, греческие, даже болгарские военные корабли. Эскадры! В Севастополе маршируют французские отряды сенегальских стрелков, негры! Говорят, что англо-французские корабли появились и в Одессе, и в Новороссийске.

Хлопцы думали, что французы и англичане станут воевать здесь со своими врагами немцами, но ничуть не бывало! Как все это понять?

Никандр Ильич усмехнулся.

— Буду отвечать вам, молодые люди, вполне официально, а вы уж сами разберитесь, что к чему…

Он взял со стола небольшую газету. Это был «Ялтинский голос». Юра даже заметил дату: «10 ноября 1918 года». Газета эта частенько появлялась в Судаке. Трофим Денисович всегда сердился: «Вонючий листок… Как паршивая собака, перед каждым на задних лапках служит…»

— Так вот, — продолжал старый учитель, — в этом малопочтенном листке трехнедельной давности помещено обращение англо-французского командования «К населению Юга». Поскольку вы тоже принадлежите к этому населению, слушайте: «Мы прибываем на территорию России для водворения порядка, для освобождения ее от власти большевиков. Поэтому распространяемые слухи, что союзные войска, придя на юг России, якобы будут выбивать германцев оттуда, ложны. Германцы, как и мы, являются не завоевателями, а защитниками права и порядка, поэтому их и наши цели здесь сходятся. Весь нездоровый элемент России — большевики и их приспешники — объявляются вне закона. Лица, скрывающие большевиков, подлежат полевому суду. Мы не признаем никаких организаций в России, кроме организаций, борющихся с большевиками, — добровольческой и казачьей армий…»

Никандр Ильич отложил газету в сторону и по своей привычке, будто разговаривая сам с собой, сказал:

— Вот уже четвертый год союзники воюют с германцами и австрийцами. Убивают друг друга, травят газами, опустошают страны… Миллионы человеческих жизней погибло… А тут, видите ли, их «интересы сходятся». В чем же они сходятся? А в том, чтобы терзать Россию. Пользуясь революционными невзгодами, рвать, как свою добычу, лучшие куски России, вмешиваться во внутренние дела нашего народа… И напускать на него своры таких подонков, как эти «добровольцы», что посетили гимназию.

— Почему они называются добровольцами? — спросил Юра.

— Генерал Деникин окопался на Кубани и обратился с призывом к бывшим офицерам: слетайтесь на Кубань, вступайте в мою армию для «священного похода» на большевистскую Москву. Вот так была им создана отборная армия из одних белых офицеров, врагов революции. Это и есть добровольческая армия — главная ударная сила, ядро контрреволюции. Ведь на солдат Деникин не очень надеется — солдаты переходят на сторону большевиков.

— Ага, — сказал Коля, — теперь понятно, почему эти печенеги называются добровольцами!

— Что такое «большевики вне закона»? — спросила Лиза. — Эти слова вы прочитали в «Обращении к населению Юга».

Никандр Ильич вспылил и, что с ним редко бывает, со злостью ответил:

— А означает сие, голубушка, что любой, кто только захочет, сможет запросто убить человека и разгромить его дом. И ничего за это ему не будет. Надо только сказать, что убитый был большевиком или приспешником большевиков. А так как в России таковых немало — и среди рабочих и крестьян, и среди интеллигенции, — то это значит, что «союзники» объявили полную свободу убийств и погромов на Юге России. Вот каковы эти «защитники права и порядка»!

3

Юлия Платоновна сидела с Юрой за столом, проверяла его школьный дневник и «для порядка» немного распекала:

— У тебя стал очень небрежный почерк. И по-латыни тройка с плюсом… Ты даже не сказал мне об этом!

С веранды послышался знакомый голос:

— Что здесь происходит?

Юлия Платоновна побледнела, схватилась ладонями за шею, широко раскрыла глаза. Юра молча привстал. Только Оксана взвизгнула:

— Папа! — и бросилась на веранду.

Через секунду в комнату вошел Петр Зиновьевич с повисшей на его руке Оксаной. Он встал у дверей, опустил Оксану на пол и сказал:

— Живая картина «Не ждали»! По знаменитому полотну Репина.

— Наконец-то! — проговорила Юлия Платоновна и заплакала.

Через час, когда слезы, суматошные возгласы, охи и вопросы без ответов поутихли, когда Петр Зиновьевич умылся с дороги, все Сагайдаки сели за стол. Керосиновая лампа под зеленым абажуром мягко освещала белую накрахмаленную скатерть, оставляя лица сидящих в полутени.

Все молчали. Петр Зиновьевич, устало откинувшись в плетеном кресле, закрыл глаза и внимал неслышной музыке домашнего очага и уюта, музыке «семейной гавани».

— Ну и вырос же ты, сыну! — проговорил он наконец. — Почти в два раза выше стал. Парубок, да и только!

— Гимназическая форма ему теперь по локти, — сказала Юлия Платоновна. — И ботинок не найдешь, ходит в постолах.

Ганна внесла сковороду жареной камбалы, миску перепелов, соленые помидоры. Поставила на стол вино.

— Звиняйте, Петро Зиновьевич, хлиба мало…

Где и как сумела Ганна раздобыть такую роскошь, как камбала и перепела, как изловчилась мигом приготовить их, это навсегда осталось для Юры тайной.

За эти полтора года судьба изрядно помотала Петра Зиновьевича. На Полтавщине он работал агрономом «от крестьянского общества», при советской власти в Ростове служил землеустроителем в земельном отделе, в ставропольских степях застрял на конезаводе.

— Совсем закрутило меня в этом хаосе, который царит теперь на Юге России, — рассказывал он. — Думал, что уже не выберусь. Три раза меня арестовывали, а один раз банда атамана Ангела вывела из поезда на расстрел вместе с другими пассажирами. Чудом спаслись… На «ангелов» налетела другая, враждующая с ними банда батьки Крыжа.

Юлия Платоновна молча слушала мужа, и редкие крупные слезы скатывались по ее щекам.

— Первый раз по чьему-то доносу меня арестовывали гайдамаки гетмана Скоропадского. Привели в тюрьму, где я два месяца сидел под замком немецкого коменданта. Обвинили в большевизме. Думаю, что это дело рук кого-то из Бродских… Потом господа «украинские патриоты» предложили мне пост в их земельной управе — выкачивать хлеб и скот для отправки в Германию. Я удрал в Ростов, думал оттуда переправиться в Крым, к вам. Удалось сесть на пароходик, отправляющийся в Керчь…

Юлия Платоновна перебила мужа:

— Я так ждала тебя! Кто-то передал, что ты отправился в Крым. А тебя нет и нет… Я детям не говорила, чтобы не пугать их.

Петр Зиновьевич продолжал:

— На Ростов с боями наступали красные. Захватили пароходик. «Что за судно, куда направляется, что за люди? Ага, в Крым, в свое змеиное гнездо контрреволюция уползает?» Комиссар был прав: пароход битком набит спекулянтами всех рангов, казачьими офицерами, бывшими царскими вельможами. Арестовали и меня, раба божьего. Сидел я в Чека две недели. Ну, потом разобрались, выпустили. И стал я работать в земельном отделе ростовского Совета. Нужно сказать, что это были лучшие месяцы за все это время. Какие интересные, увлекательные планы! Какое стремление к созидательной работе! Теперь я понимаю, почему профессор Тимирязев, этот большой ученый и народолюбец, столь многого ждет от государственной власти Советов! Если бы не полная невозможность помочь вам, я был бы счастлив. Поехал я по делам в станицу, и там меня настигла беда. Ворвались белоказаки, пришел офицерский полк добрармии Деникина. Это сорвавшиеся с цепи изверги, пьяные опричники. Виселицы, массовые порки, расстрелы, грабежи…