Везде была идеальная чистота.

— Порядок, — поучал Дмитро Иванович, — должен быть не только на столе или в комнате, но, главное, в голове. Система жизни, стиль, почерк — все это человек, во всем этом сказываются черты его характера…

Когда Юра возвращался в пансион, он думал о том, что Феодосий Терентьевич как-то назвал его почерк «куриным». Неужели и характер у него куриный? Кого бы об этом спросить? Пожалуй, лучше всего отца.

1

Лидия Николаевна Бродская нередко наезжала в Екатеринослав по благотворительным делам или просто «проветриться», или повидаться с сыном, в котором она души не чаяла. В этот раз она заказала по телеграфу ложу в театр на гастроли Малого театра и прямо с вокзала заехала за Гогой в гимназию, захватив с собой Тату.

Они обе вошли в вестибюль. И старик швейцар при виде важной дамы бросился вызывать дежурного воспитателя. К ним вышел Феодосий Терентьевич. Он учтиво раскланялся, подошел к ручке.

— Мы приехали за сыном. Я отберу его у вас на целых два дня. Сегодня театр, а завтра бал в Благородном собрании.

Феодосий Терентьевич развел руками.

— К сожалению, гимназист Бродский отпущен мной до понедельника.

— Как так отпущен? — изумилась Лидия Николаевна.

— Он отправился навестить своего дедушку. Я полагаю, что вы найдете его там.

— Мы только что оттуда…

— Значит, разошлись. Гимназист Бродский проявляет похвальное внимание к своему двоюродному дедушке, — продолжал Феодосий Терентьевич. — Он регулярно навещает его каждую субботу.

— До понедельника? — лукаво спросила Тата.

Феодосий Терентьевич утвердительно кивнул.

Мать и дочь обменялись многозначительными взглядами. Они-то знали, что Гога и носу не кажет к своему свирепому двоюродному деду, банкиру и промышленнику, брату эрастовского Бродского. Прежде, учась в младших классах, Гога, как и Тата, жил у него. А когда Гога стал куролесить и дважды приходил пьяным, старик отказал ему от дома. Родители поместили Гогу в пансион, под присмотр. Но и здесь Гога тоже «отличался».

Директор его терпел только потому, что он был Бродский… Мать обещала Гоге, что когда он перейдет в восьмой класс, то будет жить на частной квартире. Но он уже теперь тайно снимал комнату и иногда отпрашивался из пансиона в субботу до понедельника под благовидным предлогом «навестить дедушку». Иногда уходил и в будние дни. «Вам меньше беспокойства будет», — нагло говорил он воспитателям. И они, предупрежденные директором, отпускали его, лишь бы «юноша со сложным характером», второгодник, «не отравлял своими художествами атмосферу в пансионе».

Итак, Гоги в гимназии не было.

— Как же быть с ложей? — спросила Тата. — Не можем же мы поехать в театр одни, без кавалера!

— Право, не знаю как…

Феодосий Терентьевич почтительно отошел от дам, предоставив им возможность поговорить.

Из коридора выскочил Юра и налетел на Тату. Он с ходу остановился, не веря глазам.

— Юра! — воскликнула Лидия Николаевна. — Наш старый знакомый, сосед, — объяснила она Феодосию Терентьевичу.

Тот почтительно кивнул.

— Вот он, мой рыцарь! — воскликнула Тата. — Юрочка, дорогой, тебе придется сегодня сопровождать дам в театр!

— В театр? — изумился Юра.

— Да, московский Малый театр дает гастроли, ставят «Горе от ума»… Мама, проси господина учителя, чтобы Юру Сагайдака отпустили с нами.

Юра был в театре впервые. Его поражало здесь все: и нарядная толпа, и яркий свет больших электрических люстр, и зал с креслами в богатой обивке, ложами и балконами. В своем сером гимназическом мундирчике он чувствовал себя стесненно, но, к счастью, Тата тоже была в гимназическом платье, с белым кружевным воротничком.

А потом медленно раздвинулся занавес. На сцене стали двигаться, говорить, спорить ожившие старинные люди в старинных костюмах, сошедшие с книжных страниц герои…

Юра сидел в ложе рядом с Татой, у самого барьера. Он жадно слушал, смотрел, хотя вначале смущался. Ему было как-то неловко подсматривать исподтишка за чужими чувствами, подслушивать их разговоры. Если бы они знали, что за ними подсматривают из темного зала столько чужих людей, они вряд ли говорили бы так громко и так откровенно выражали свои чувства…

— На сцене артисты, — объясняла ему Тата, — они играют роль. Они изображают жизнь — радость, страдание, гнев, благородство, подлость. Они показывают хороших и плохих людей. Чтобы зрители презирали плохое, учились любить справедливое, возмущались. Вот Чацкий, например, даже не догадывался, как подло его невеста Софья обманывала его. И с кем? С подлизой Молчалиным!..

Юра сейчас же определил каждое действующее лицо по-своему. Молчалин — это шакал Табаки. А Фамусов — Шир-хан. А в пьесе вместо Фамусова надо было бы показать старика Эраста Константиновича Бродского, хитрого и жадного, скупого и тщеславного.

В антракте Тата спросила:

— Неужели это правда все то, что я слышала о тебе? Неужели ты мне изменил?

Юра искоса посмотрел на нее. Большие ресницы, как опахала, прикрывали глаза. Она была такая красивая, такая красивая и вся благоухала духами! Но… никак не узнаешь, когда она шутит, когда говорит правду. И совсем взрослая…

— Вы слишком старая! — не без огорчения объявил Юра.

Тата начала громко хохотать и при всех расцеловала Юру, чмокнула в обе щеки.

Лидия Николаевна несколько раз повторяла:

— Тише! Да перестань же! На нас смотрят! Восемнадцать лет, а не умеешь вести себя в театре!..

Смех Таты и ее поцелуи оскорбили Юру. Он покраснел и быстро пошел к выходу. Но тут же в душе возникло сожаление, что он не досмотрит пьесу до конца. «Интересно, чем все кончится?» Он никак не мог решить, что же делать? «Может, это тоже игра? А Тата вроде Софьи?» Поколебавшись, он все же решил остаться и вернулся к своим дамам.

— Проси прощения! — потребовала Тата.

— Я? Прощения?

— Да, ты меня смертельно оскорбил! Со мной случилась чуть ли не истерика.

— Я не хотел…

— Запомни, даме никогда не говорят о ее годах и никогда не спрашивают. Это неприлично. Целуй руку!

Он испытующе посмотрел Тате в глаза. Нет, они не издевались, а были добрые, чуть-чуть смеялись, ласково. И Юра поверил. Он нагнулся и поцеловал руку Таты. Это было приятно, только противно пахло духами.

Потух свет. Медленно открылся занавес. Пьеса продолжалась.

2

— «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне! Карету!» — громко продекламировал Юра, встав из-за стола в позу.

Это уже было в доме у Бродских, куда после спектакля привезли Юру ужинать. Лидия Николаевна позвонила в пансион, предупредила воспитателя, что Сагайдак останется у них на воскресенье.

— А еще что помнишь? — спросила она.

Юра довольно точно прочитал монолог Чацкого.

— Если бы Гога не дурил и так запоминал уроки! — сказала она, вздыхая.

Гога доставлял ей немало огорчений. И Юра был вдвойне горд.

В награду ему налили бокал легкого вина. Невкусно, кисло, но Юра выпил. Как много здесь на большом столе всяких тарелок, разных вилок, ножиков, блестящего стекла! После однообразных пансионных обедов и ужинов Юра налег на очень вкусную еду. Лидия Николаевна и Тата подкладывали и подкладывали еще.

— Голодающая бурса! — объявила, смеясь, Тата.

Юра покраснел и сказал, что сыт, спасибо… Хотя он с удовольствием бы съел еще один кусок аппетитной телятины с маринованными сливами и еще куропатки.

Потом Тата проводила его в комнату Джона, бойскаута, учившегося в английском училище под Москвой. Того самого Джона, с которым он стрелял в парке старика Бродского из монтекристо и убил ястреба.

Здесь уже было постелено.

— Юрочка, пусть я старая, но неужели у тебя не осталось ни капли рыцарской верности ко мне? Ведь ты клялся в любви и верности! Ты ненавидишь меня? Я знаю! — сказала Тата таким же тоном, как Чацкий в театре.