Другой партизан — тот, который раньше видел Юру, — тоже смерил хлопца подозрительным взглядом и сказал:

— Шел бы ты, милок, отсель, не мешал бы нам про меж себя толковать…

Юра отбежал к ручью и сел на каменистом берегу, свесив ноги. Он все еще не мог прийти в себя. «Гога Бродский перешел на сторону советской власти? И этому верят? Какая чушь! Но я-то знаю, что это невозможно!»

Подошел Бескаравайный.

— Что ты бормочешь, как сыч? Бубнишь: «черт». Обиделся на Петра? — обратился он к Юре.

— Да нет, другое… Так…

— Чудачок ты!

— Вы же скрытничаете! Прогоняете. Значит, не доверяете. Так чего же я!.. — От волнения Юре трудно было говорить.

— От чудак-рыбак! Ну, что тебе, молодому, в наших казацких делишках?

— Ага! Значит, вы считаете меня мальчишкой, да? А кто вам про две роты на Ферейновской горке сообщил? Кто вас вез и голову вам перевязывал?! Кто сторожил вашего коня?

— Ну, чего нам лясы точить? Про все про это, про что мы говорили, писалось в нашей газете «Донской вестник», а когда Врангель ее закрыл, то в «Голосе Дона».

— А почему казачьи газеты закрыли?

— Ты как тот репей! — Бескаравайный опустился на траву и, потягивая цигарку и позевывая, заговорил лениво.

Из его слов Юра понял, что деникинское войско состояло из двух армий: добровольческой и донской, из донских казаков. Кроме того, были еще кубанские казаки, у которых тоже свои генералы. Когда деникинцы драпали из Новороссийска в Крым, то добровольцы захватили почти все суда. Почти двести тысяч деникинцев бежало! Казаков погрузилось немного, да и тем пришлось бросить лошадей, а многие даже остались без оружия. Он, Бескаравайный, хоть седло спас, а вообще жаль, что не остался там. Начальство донских казаков — атаман и Войсковой круг — удрало со всей казной на пароходе «Дунай» в Турцию, в Константинополь. Среди казаков, которых привезли в Евпаторию, начались разговоры, что надо помириться с советской властью, вернуться в родные станицы, так как даже дураку ясно, что война проиграна, за большевиков — народ! В Красной Армии, в коннице Буденного было много донских казаков, так что тем казакам, которых привезли в Крым, приходилось воевать против своих же станичников.

В казачьей газете «Донской вестник» была напечатана статья о необходимости примирения казачества с Советской Россией. Врангель закрыл газету…

Бескаравайный с товарищами и группой казачьих офицеров плюнули на Врангеля и ушли из поселка Саки, рассчитывая пробраться на Дон. Это им не удалось, и после многих мытарств одни решили вернуться к белогвардейцам, а другие, в их числе и Бескаравайный, пристали в деревне Товель к партизанам. Павло же с группой казаков перебежал из врангелевской армии недавно. Он рассказывает, что Врангель задумал высадить десант казаков где-нибудь поближе к Дону и поднять восстание казаков против Советов.

— Только эта затея зряшная, — закончил рассказ Бескаравайный. — Казаков поумнее к Семен Михалычу Буденному тянет… А ты зря взбучился! Никаких секретов у меня нет.

— Меня не это обидело, а почему Лука мне не верит. Я говорю: «Белогвардеец Гога не такой, чтобы перейти на сторону советской власти», а Лука отвечает: «Почему ты так думаешь, перешли же к нам честные офицеры!» Так то честные!

— Это что за Гога? — как бы нехотя спросил Бескаравайный.

— Штабс-капитан Гога Бродский, который командует Степным партизанским отрядом…

— Степным? Это тем отрядом, который с нами будет соединяться?

— Ага! Этот Гога в восемнадцатом году, когда немцы входили в Крым, заманил в Алушту советское правительство Таврии. Ответил им по телефону, что в Алуште советская власть и путь на Феодосию свободен. А когда они приехали, расстреляли их. И сам Гога тоже расстреливал!.. Слушайте, об этом же знает Гриша-матрос. Вы его спросите!

— Да ты понимаешь, чего наговорил, а?! — Бескаравайный уже не зевал, а пытливо, даже сердито смотрел на Юру.

— А что здесь не понимать?! Гога Бродский никогда, никогда не перейдет на сторону советской власти! Он сын богатого помещика в Екатеринославской губернии и против революции.

— А ну, пойдем к командиру!

Бескаравайный легко встал, и они зашагали к большому шалашу.

Командир выслушал Бескаравайного.

— Интересно! — сказал он. — И откуда ты, хлопец, живя в Судаке, знаешь о том, что творится в степи? Да еще у партизан? Ты садись. Говори не спеша. Обстоятельно.

Юре очень нравился командир: разговаривает не свысока, как равный с равным. И Юра рассказал все, что знал о Гоге.

— Только я о Степном отряде ничего не знаю. Я знаю Бродского и его семью. А его фамилию назвал Лука. Будто он командует этим отрядом…

— Тут только одна заковыка, — сказал Бескаравайный. — С чего б это гимназер двадцати одного года вышел в штабс-капитаны?

— Я же сказал вам, что он в восемнадцатом году в Алушту советское правительство Таврии заманил и сам участвовал в расстреле. Его тогда сразу же сделали поручиком… А потом пошло.

— Ладно! Проверим. За сведения спасибо! — объявил командир. — Только ты обо всем этом никому ни пол слова. Обещаешь?

— Обещаю. А за овсом и сеном можно съездить?

— Сколько ты привезешь на рессорной повозке?! Я можару пошлю.

— Ну как? — спросил Юра уже поздно вечером, когда Бескаравайный, стащив с повозки матрас и подушку под дерево, укладывался спать.

— Здоровый…

— Я спрашиваю о Степном отряде.

— Разведают. Если этот партизанский отряд — белогвардейская липа, то ты уберег нас. Понимаешь?

1

Утром к Юре подошел Сандетов и передал ему приказание командира хорошенько накормить коня и быть готовым к выезду. Поедут Бескаравайный, Мышонок, Юра и Сандетов, за хлебом. Отсюда возьмут муку.

— Много? А то Серый не довезет, — спросил с беспокойством Юра. — И овса нет.

— Овес ночью привезли. Пойди возьми. А поедешь не один ты — отсюда муку, а оттуда хлеб повезет пароконная подвода. На повозку сядут люди.

В путь тронулись, когда стало темнеть.

— Присохло, как на собаке, — сказал, усмехнувшись по поводу своей раны, Бескаравайный, снимая с головы белую повязку.

Мышонок был очень возбужден, рассказывал всевозможные истории, хлопал Юру по плечу, по груди, по спине.

Начался подъем на перевал. Местами горная дорога шла ущельем. Чтобы не нарваться на засаду, вперед пустили легкую повозку с Юрой, а в ста шагах позади ехали на подводе партизаны. Уговорились, что, если Юра заметит людей, он должен громко гикнуть, погоняя коня.

Ночь безлунная, светят только звезды. Справа и слева крутые голые шиферные скалы. Наверху — темные силуэты, пойди разбери, что это — низкорослые деревья или притаившиеся солдаты? Юра до боли напрягал глаза: что, если он прозевает и сверху дадут залп? Вон там слева три фигуры. Он закричал на Серого. Но когда подъехал ближе, увидел, что это кусты. Ветер шевелит ветки, а кажется, что крадутся белогвардейцы… Когда Юра в третий раз объявил ложную тревогу, запыхавшийся Мышонок догнал его и зло сказал:

— Ты что? Псих? Чокнутый? Ты зачем нас на пушку берешь? Мы — стреляные, не боимся, а ты, обезьянья морда, от страха каждый куст за беляка принимаешь. Знали бы мы, что ты такой трус, не взяли бы. Если ты и дальше будешь паниковать, гад буду, если фонарей тебе не наставлю!

Юра решил доказать, что он не трус. Раз двадцать он пугался — даже пот прошибал. Но он все же не подавал сигнала, хоть и ждал выстрела в грудь, и было мучительно трудно ехать молча и держаться так, будто все спокойно. Наконец Серый вывез повозку на перевал, и вдали за поляной показались огоньки села. Юра облегченно вздохнул. Бескаравайный, Сандетов, Мышонок снова сели на повозку.

— Это Салы? — спросил Юра.

— Эльбузлы! Прибавь ходу! — весело объявил Мышонок. От нетерпения ему не сиделось.

— До Салов еще несколько верст, — пояснил Бескаравайный. — Я проехал всю эту шосу — от Феодосии на Симферополь. Хотел определиться на работу. В Карасубазаре директор сельскохозяйственного училища Прокоп Федорович Вовк брал было меня на конюшню, да тут Врангель опять объявил мобилизацию. Пришлось деру дать.