Вторую женскую гимназию, где училась Ира, заняли под лазарет для раненых, а девочек перевели заниматься в помещение мужской гимназии. Гимназисты учились во вторую смену, а в утреннюю — девочки. На воскресную обедню девочки тоже пришли в церковь Первой классической гимназии. И когда они уходили, Юра протиснулся к ним и сунул записку в руку Иры. Это увидел воспитатель. Юру повели к инспектору. Матрешка — толстый в животе и узкий в плечах, сердитый и красный — быстро ходил по своему кабинету.

— В ваши годы! Позор! Недостойное поведение! Сообщу вашим родителям… Но если вы торжественно поклянетесь вести себя достойно…

Юра поклялся.

Вечером, когда он готовил уроки в репетиционном зале, к нему подошел Гога и сказал:

— А ты из молодых, да ранний! Надо было незаметнее. А девчонка пикантная. Ты меня познакомь с ней. Как ее зовут?

— Ира.

— Ага. В каком она классе, в пятом?

— В четвертом!

Гога презрительно свистнул и спросил:

— Она что — двоечница, второгодница?

— Нет! — ответил Юра и нахмурился.

— Не бойся, не отобью! — И Гога дважды хлопнул его по плечу и отошел.

И снова было воскресенье, но он не подошел к Ире. На четвертое воскресенье, поймав ее вопросительный взгляд, он отрицательно мотнул головой. А потом ему передали записку: «Чего ты испугался? Пиши! Нам сочувствуют и обязательно передадут. Отдай записку любой нашей девочке».

Вечером Юра долго обдумывал, что и как написать, но ничего не придумал. Он признался в этом Пете, тот позвал на помощь Колю. Увидев трех друзей вместе, подошел Заворуй, узнал, в чем дело, и посоветовал:

— Есть готовые тексты. Я видел у одного гимназиста. Дашь двадцать копеек — принесу.

— Дам. Принеси.

Заворуй принес потрепанную книжку. Это был «письмовник», набор любовных писем.

«Когда я увидел ваши чудные глаза, божественные губы, я понял, что я безумно влюбился в вас навсегда. Вы царица моей души. Это не низкая страсть…» Такой текст Юра с негодованием отверг.

— Не мучь себя, — услышал он сзади голос Гоги. — Я сам напишу за тебя и сам передам.

Юра не согласился. Но Гога посмотрел сквозь него, как сквозь стекло. И пока Юра собирался написать, Гога, оказывается, написал и изловчился передать записку, когда девочки расходились с утренней смены.

На следующей обедне Юра стоял почти вплотную к входящим в церковь гимназисткам, совал сложенное письмо в руки то одной, то другой, — никто не брал. Что это — заговор? Он сбежал вниз, в гардеробную, подошел к Ире и сунул ей письмо.

Но она закричала на весь вестибюль:

— Не смейте! Возьмите прочь ваше мерзкое письмо!

Юра снова очутился перед инспектором. Он, конечно, мог бы все рассказать, но не хотел быть ябедой.

— Не знаю, что и думать о вас, — бубнил Матрешка. — Вы так молоды и так порочны. Ведь вы же клялись. Я вынужден доложить директору.

Юру посадили в карцер. Выйдя из карцера, он обо всем рассказал своим друзьям. Заворуй подслушал и передал Гоге.

Тот вечером сказал:

— Пикни только — зубов не соберешь. Дурак! Кто не умеет писать любовные письма, пусть пеняет на себя. Не воображай, что эта девчонка может меня интересовать… Я…

И Гога стал хвастаться своими любовными похождениями.

— Так зачем же вы написали Ире и подписались моим именем? Я же хотел сам.

— Затем, что хотел тебя проучить. Я — мстительный. — Гога хохотнул, будто подавился кашлем. — Ох, и написал я! — И он прочитал пошлые стишки, которые противно было слушать, не то что писать.

Юра всматривался в лицо Гоги и словно видел его в первый раз. Раньше ему помнилось только узкое лицо с мешочками под глазами, узкий вытянутый нос, длинный подбородок… А сейчас он увидел недобрую складку тонких, как рубчик, губ, злорадство в глазах, спесиво-надменное выражение. Юра смотрел, и его злость перерастала в ненависть.

— Что скажешь, клоп? — издевался Гога.

Юра ничего не сказал. Если бы взгляд его синих глаз мог испепелить, то от Гоги осталась бы лишь щепотка золы. Гога сначала попятился, а потом, кривляясь и посвистывая, удалился.

История «любовных похождений второклассника», преследующего гимназисток даже в церкви, стала широко известна. Начальница женской гимназии решила раздуть этот случай, чтобы вернуть себе один этаж женской гимназии, и доложила об этом попечителю округа. Тот, не раздумывая долго, приказал:

— Забрить негодяя в солдаты!

Но, когда ему сообщили, что «негодяю» всего одиннадцать лет, он долго хохотал и назвал начальницу гимназии «ловкой особой».

Юра стал героем своего класса. Старшеклассники, наслушавшись небылиц, — а слух, пущенный начальницей, разросся, — приходили смотреть на него и приставали с такими вопросами, от которых Юра краснел. Поэтому он старался не выходить во время перемен из класса.

В одно из воскресений после обеда Коля Истомин передал ему письмо, сложенное во много раз.

Писала Ира. Она просила извинить ее, потому что «была введена в заблуждение». Она узнала от его друга, что это гадкое письмо написал Гога Бродский. Она по-прежнему готова «дружить с тобой, Юрочка, с тобой одним». Пусть обязательно ответит. Слово «обязательно» было два раза подчеркнуто.

Какой же друг открыл Ире правду? На вопрос, что он по этому поводу думает, Коля Истомин признался, что это он написал Ире, а гимназистки передали.

— Они все на твоей стороне!

— Напрасно сделал! — сказал Юра и разорвал записку Иры на мелкие кусочки.

— Не ответишь? — спросил Коля.

— Нет! Она и без твоей подсказки должна была бы понять, что я не способен на подлость и гадость. Зачем же она в одну секунду отреклась от меня? Зачем сразу поверила провокатору? — Это слово пришло ему на память из прошлых дней, когда он впервые услышал его и решил запомнить.

— Ты абсолютно прав! — объявил Петя. — Пенелопа ждала Одиссея много-много лет, и никакие письма не поколебали ее веру в Одиссея.

— Тогда не писали писем, — возразил Коля.

Начали спорить. В спор включились другие. Спорщики пошли спросить Феодосия Терентьевича, а о Юре забыли.

Вскоре Юра побывал в Археологическом музее, куда группу гимназистов привел Феодосий Терентьевич. Юра увидел здесь Дмитро Ивановича, но подойти к нему постеснялся. Тот не сразу заметил его, но позже, когда он рассказывал гимназистам о скифах и встретил взгляд очень синих глаз, он прервал рассказ и воскликнул:

— Серденько, так ты ж Юрко Сагайдак!

— Я! — ответил Юра, красный от гордости, и бросился к крестному.

Закончив интересный рассказ из истории Запорожской Сечи, Дмитро Иванович потребовал, чтобы Юра заходил к нему, и попросил Феодосия Терентьевича отпустить крестника в ближайшее же воскресенье под его, Дмитро Ивановича, ответственность. «Чего же ты раньше не показывался? Хотя и то правда, что я только с месяц, как приехал…» Феодосий Терентьевич обещал отпустить Юру, назвав его при этом серьезным мальчиком. Об истории с любовной перепиской Феодосий Терентьевич умолчал, и Юра был ему за это очень благодарен.

Наступило долгожданное воскресенье. Юра разыскал дом Дмитро Ивановича перед Потемкинским садом, раскинувшимся на высоком берегу Днепра, дернул за деревянную ручку, свисавшую на толстой проволоке, и вот он уже сидел в кабинете крестного и слушал тиканье многочисленных часов. Каких здесь только не было! И будильники, и стенные, и стоявшие на полу, огромные, выше Юры ростом. Время они отзванивали не сразу все, а по очереди. Сначала звонили часы с «серебряным» звоном, потом другие — с «малиновым» звоном, третьи — «с перезвоном». Из настенных часов выскочила игрушечная кукушка и прокуковала время. Наконец, в больших настольных фарфоровых часах в виде замка с башнями открылись ворота, в них показался рыцарь в латах на коне. Поднеся рог ко рту, он протрубил ровно одиннадцать раз. Потом рыцарь отъехал, ворота захлопнулись.

Юра был ошеломлен, не сводил глаз с чудесных часов. А Дмитро Иванович сидел на деревянном кресле перед столом, заваленным разными диковинами, и рассказывал интересные истории. Но теперь уже не о зайцах.