— Живет, Юра, — начал он, — в городе Калуге и преподает там математику и физику Циолковский Эдуард Константинович. Друг моей молодости по Москве. Оглох теперь, бедный… Вот он рассчитал и предложил систему космических кораблей для полета на другие планеты. Смеются, Юра, над ним, свихнувшимся мечтателем называют. А он настоящий ученый, большой физик и инженер. Так-то-с, юный друг! Но я верю, в твое время, когда ты вырастешь, ракеты Циолковского понесутся ввысь, к Луне, Марсу, Венере. И один из кораблей, может быть, поведешь ты!

Никандр Ильич встал во весь рост и энергично поднял руку к звездам. На фоне темного неба фигура его казалась высокой и молодой.

Сейчас тоже мерцают и зовут звезды, созвездия, туманности…

Грохнул выстрел в ближнем саду графа. Из Судака донесся женский голос — звали какую-то Олю: «Оля, Оля, иди спать! Иди домой скорее!» И снова тихо-тихо. Скучно!

Юра крадется по боковой дорожке неслышно, как краснокожий индеец из племени Гуронов. Справа и слева застыли в строю враги, видны их темные силуэты. Впереди на конях стоят командиры. Конечно, Ганна сказала бы, что это не солдаты, а виноградные кусты, а командиры — яблони. Она не понимает, что они так ловко замаскировались. А сама верит в чертей, в домовых, боится заговора, дурного глаза…

Потом Юра берет прутик — саблю и марширует по дорожке, принимая парад войск. Он — Суворов и сейчас поведет войско в бой. Полки неприятеля во главе с Османом, пашой турецкого султана, притаились за рекой. Нужна разведка. И Юра по-пластунски ползет с берданкой в руке.

Шорох слева. Кто-то крадется… Это вражеский лазутчик, «перекинувшийся» жабой. Взять его живьем! Вперед! Можно бы ударить прикладом. Впрочем, жабы полезные. Их не надо убивать.

Шпион, наконец, сознался. Его послал Осман. Главное — упредить замысел врага. Ночную тишину нарушает отчаянный вопль: «Ура-а-а-а!» Затем у реки гремит выстрел. «Ур-а а-а!» — разносится по притихшей Судакской долине.

…На крик из дома выбегала Ганна. Она боялась темноты и звала издалека. Юра не отзывался. Волей-неволей она шла глубже в сад. Тогда Юра неожиданно выскакивал из засады:

— Руки вверх! Сдавайся, негодяй!

Ганна пугалась и сердилась, но быстро отходила. Когда шли домой, она обычно рассказывала о том, что делается в Эрастовке. Жалко, письма от родных приходили редко, а Юре очень интересно — как живет Тимиш?

Ганна не умела сочинять письма, и он советовал ей:

— Напиши о море и генуэзских башнях, как собирали кизил, о сердоликах, винограде, как сторожим.

— Очень это им нужно! — отвечала Ганна. — Они спрашивают, делят ли у нас помещичьи земли и вышла ли я замуж.

— Выходи за Макса, — дразнил ее Юра.

— Та ты шо? — Ганна даже обиделась. — Вертихвост, вот он кто. Брехло!

— Правильно! Мы ему дохлую кошку подкинули, когда он по-немецки секретничал с колонистами. Соотечественников, говорит, встречать будем.

— Ты откуда знаешь?

— Слышал.

— Может, он шпион?

— Вот здо рово! — обрадовался Юра.

Свои подозрения Ганна сейчас же сообщила Юлии Платоновне.

— Чепуха! — заявила она и как пример, до чего может дойти шпиономания, рассказала о Максе и колонистах графине Варваре Дмитриевне.

— Абсурд! — объявила Варвара Дмитриевна. — В Судаке нет военных объектов, воинских частей. Судак находится далеко от стратегических пунктов и дорог.

Говоря это, она, видимо, повторяла чьи-то слова. А блистать осведомленностью Варвара Дмитриевна любила. Как только она узнавала от мужа какую-нибудь новость, сейчас же раззванивала ее «по секрету» своим знакомым.

От нее Юлия Платоновна узнала о неудачном июньском наступлении русских войск, о восстании на кораблях германского флота, о выступлении генерала Корнилова. В тот день графиня прибежала радостно возбужденная и еще от ворот крикнула:

— Началось! Нам всем надо молиться о ниспослании победы нашему Минину и Пожарскому — генералу Корнилову. Он восстановит порядок в Петрограде. Давно пора ликвидировать большевиков и их гнездо в Смольном. И чего только до сих пор церемонились, не понимаю!

А Сережа, когда Юра рассказал ему об этом через несколько дней, заявил:

— В дураках осталась твоя графиня — лопнула корниловская контрреволюция! Зато Красной гвардии в Петрограде — во! — тысячи!

Нижняя веранда графской дачи, окруженная колоннами и увитая диким виноградом, стояла на высокой цокольной стене. В этой стене три ниши, в них гипсовые бюсты. Разросшийся виноград закрыл, как занавесом, и ниши и бюсты. Юра смекнул и сделал себе в средней нише «сховище». Бюст он переставил в соседнюю.

Все чаще на веранде графини собирались «местные сливки», как говорила она. Приходили солидные тучные господа, молодые повесы, офицеры, размалеванные девицы. Когда взрослые наверху играли и пели, а детей усылали, Юра усаживался в эту нишу и слушал музыку. Он любил музыку, ведь мама так хорошо играла, она окончила консерваторию. А теперь у них не было ни рояля, ни пианино. И случалось, что Юра по полчаса простаивал возле одной дачи, из окон которой неслись звуки рояля.

Сегодня вечер был тихий. Все с веранды Бернистов слышно очень хорошо, будто там сидишь. И мама там, она будет играть.

Юлию Платоновну часто приглашали в графский дом, когда там собирались гости.

— Милочка, вы так чудесно играете, приходите, украсьте наш вечер музыкой! — щебетала Варвара Дмитриевна.

Юлия Платоновна соскучилась по роялю и принимала приглашение, иногда даже приходила днем, когда никого не было, и играла своего любимого Шопена, Чайковского. Но «званые вечера» графини и ее гости ей были неприятны. Эта неприязнь иногда даже пересиливала, и она вежливо отказывалась, ложилась в постель, ссылаясь на нездоровье.

Ганна сердилась, когда Юлия Платоновна уходила к Бернистам. Сегодня в ответ на ворчание Ганны она сказала, беспомощно разводя руками:

— Ганна, ты пойми, я так соскучилась по роялю… И еще: мы здесь одни, женщины с двумя детьми, среди чужих, в такое время!.. Все-таки они интеллигентные и влиятельные люди.

— Бесстыжая эта графиня, вот что! — сердилась Ганна, когда мама ушла. — Заступится, как же! Музыкант бесплатный ей нужен, а не дружба. Я сама слышала, как она хвастает: «Никто в Судаке так хорошо не играет, как Юлия Платоновна. А без музыки какое веселье. Повезло, что она приехала!»

Взяв с Лизы честное слово, что она не выдаст, Юра привел ее в «сховище». Они сидели, прижавшись к стене, и слушали.

— Чайковский, «Первый концерт»! — шепнул Юра. — Правда, хорошо?

Он не шевелился. Его волнами охватила чудесная музыка, то будто поднимая высоко-высоко, то опуская так, что трепетало, щемило сердце. И опять — вверх…

Музыка внезапно оборвалась. Юра очнулся. Через минуту послышался женский голос, сильно в нос, «со слезой», певший: «Гдэ вы тэ-э-перь, кто вам ца-а-лует па-альцы?..»

Юра вдруг спросил:

— Лиза, а тебя целовали?

Лиза странно посмотрела на него, отодвинулась.

— Я пойду, нехорошо здесь прятаться, и неудобно сидеть…

— Ага, трусиха, боишься!

Помолчали. С веранды кто-то, завывая, декламировал: «Я трагедию жизни превращу в грезо-фарс!» Знакомый голос. Неужели Макс? Конечно, он! Пролез все-таки…

— Трусиха! — уныло повторил Юра, чувствуя, что говорит совсем ненужное.

— Не болтай глупостей! Я не боюсь даже на Алчак с моря взобраться, где крутая стена!

Юра вспомнил эти слова Лизы, когда через несколько дней, гуляя, они очутились на морском берегу под Алчаком. Скалистый склон горы снизу казался совершенно отвесным. Но Лиза сказала, что она недавно на него взбиралась.

По трещинам, в которых было много окаменелостей, они добрались до середины горы'. Когда же Юра посмотрел вниз, то даже испугался, подумал — не слезть. Посмотрел вверх. Голая вершина горы обрывалась к шиферному склону отвесной скалой метра в три. И вдруг он увидел в этой стене щель. А если добраться? И он полез. Лиза карабкалась справа, чуть повыше. Шифер осыпался под ногами и руками. Вдруг послышался легкий вскрик. Он оглянулся. Лиза, цепляясь за неровности, все быстрее и быстрее сползала. За ней, обгоняя ее, летели камни, щебенка… Эх, если бы она не смотрела вниз, то не сорвалась бы! Юра лег на живот и, больно царапаясь о камни, съехал за ней. Лиза порвала платье, разбила колени, локти. И ей запретили с ним гулять. Ну и пусть!