Двое из нас, высадившихся на безымянном островке, уже достаточно знали полярные условия и имели свои собственные представления о них. Для нас Арктика не была ни «страной отчаяния», ни «безжизненной пустыней», ни той страшной частью нашей планеты, которая не вызывает у человека никаких чувств, кроме печали, бессилия и обреченности, как ее рисовали европейские и американские путешественники. Но вместе с тем мы были далеки в своих представлениях об Арктике, как о счастливой Аркадии.

Мы знали, что достаточно испытаем морозов и как благодать будем воспринимать летнее тепло в 4–5°; услышим достаточно громкий вой метелей и грохот ломающихся льдов, а временами будем напрягать слух, чтобы услышать хоть один звук в часы полярной тишины и безмолвия; мы должны пережить мрак полярной ночи, но зато месяцами будем видеть незаходящее солнце; мы много раз проклянем полярные туманы, ползая в них, точно слепые щенки, но также будем видеть и полярные сияния, которыми никогда не устает любоваться человек; встретим на своем пути и ровные льды и ледяные нагромождения — продвижение среди которых поистине мучительно; будем видеть Арктику, клокочущую жизнью, и Арктику, закованную в ледяную броню, внешне действительно напоминающую пустыню.

Ни я, ни мои спутники не собирались разыгрывать роль Робинзонов или изображать из себя ходульных героев; мы не мечтали, как о блаженстве, о трудностях и лишениях, так как прекрасно знали, что их будет достаточно на нашем пути и что нам не миновать их. Поэтому на морозы Арктики мы смотрели так же, как кочегары на жару у котельных топок; на полярные метели — как моряк на бури; а на льды — как шофер на трудную дорогу. Условия тяжелые, но нормальные и естественные для Арктики. В тех случаях, когда возможно, мы должны были избежать трудностей, а там, где этого сделать нельзя, бороться с ними.

Борьба началась с того дня, как мы распрощались с «Седовым». Наша жизнь не находилась в прямой зависимости от результатов охоты. Но мы не могли отделить свое существование от задач, поставленных перед нами, а выполнение этих задач целиком зависело от того, как мы сумеем использовать кладовую Арктики. И не потом, не в будущем, а сейчас же, немедленно!

При малейшей возможности, а нередко только при одной лишь надежде на возможность мы выходили в море на охоту. Не спали по двое-трое суток, чтобы не упустить благоприятную погоду, и забывали об усталости, когда видели зверя. Каждая новая добыча — нерпа, морской заяц или медведь — увеличивала наши запасы, а каждый новый килограмм мяса делал реальными планы нашей работы, приближал нас к мечте об исследовании Северной Земли. Мы заставили Арктику помогать нам своими ресурсами, и думаю, что не упустили ни одной возможности, которую давала нам природа.

Обязанность добыть мясо легла на меня и Журавлева. Когда на море разгуливалась волна и охота на морского зверя делалась невозможной, мы занимались работами у домика и готовили базу к зимовке. Таких дней было немало. Это способствовало довольно быстрому ходу работ по устройству базы, но срывало заготовку корма для собак.

Кроме непогоды, нас подводило еще и то, что зверь в это время редко выходит на лед. Бить его нужно было на воде. А убитый на воде тюлень моментально тонет. Часто нам не удавалось загарпунить подстреленного зверя, поэтому половину добычи мы безвозвратно теряли. Все же наши запасы росли.

Птицы еще не все отправились на юг. В нашем районе было много чаек. Некоторые из них даже пытались вредить нам. Первые дни мы охотились неподалеку от домика и тут же на берегу складывали добычу. Собак посадили на цепи, чтобы не бегали по припаю и не отпугивали зверя. Но стоило только привязать собак, как появлялись целые полчища белых полярных чаек. Они стаями садились на заготовленные туши и рвали их. Совершенно белые, без единого пятнышка, они, как крупные хлопья снега, покрывали все вокруг. Прожорливость грабителей никак не вязалась с их изящным видом. Они совсем обнаглели: завидя приближающегося человека, не старались улететь, а не торопясь, вразвалочку, спокойно отходили на четыре-пять метров от добычи и с видимым неудовольствием разглядывали подошедшего своими черными, круглыми, как пуговицы, глазами. В другое время мы, вероятно, любовались бы этими изящными разбойниками, но сейчас нам был дорог каждый грамм мяса, и красивая внешность чаек не могла нас подкупить. Журавлев решил организовать охрану. К одной из туш он привязал собаку. Сначала чайки отпрянули и подняли в воздухе страшный крик. Но через полчаса они, кажется, поняли, что сторож, сидящий на цепи, мало опасен для них, и опускались на голову той нерпы, к ластам которой была привязана собака. Караульный сначала рычал и бросался на хищников, но после нескольких тщетных попыток поймать хотя бы одного из них в смущении или огорчении разровнял лапами гальку, свернулся клубком и сладко заснул. Обескураженный охотник накрыл туши брезентом.

Кроме белых полярных чаек, время от времени появлялись стаи моевок, с пронзительным писком носились крачки. Пролетали стайки куликов. Несколько раз, особенно в штормовые дни, появлялись розовые чайки. Иногда были видны глупыши и люрики. Порой поморник — чайка-разбойник — проносился в погоне за моевкой, поймавшей рыбку. Все эти птицы были безвредны для нас и, кроме оживления, ничего не вносили. Появлялись одиночки бургомистры — самые крупные и самые прожорливые из чаек. Эти с жадностью смотрели на мясо, но осторожность мешала им присоединиться к грабителям.

В охоте было достаточно неудач. Но промах или утонувшая, добыча, которую мы не успевали загарпунить, только подстегивали нашу настойчивость и охотничье самолюбие. Удачные дни воодушевляли нас.

^{_{Журавлев дежурил в лодке.}}

Однажды утром, выйдя из домика, я увидел на ледяном припае противоположной стороны пролива, на расстоянии одного километра от базы, двух морских зайцев. Вдвоем с Журавлевым мы двинулись к ним на маленькой вертлявой промысловой лодочке. Необдуманно, вместо привычного трехлинейного карабина, я взял маузер и, не зная боя ружья, промахнулся. Морские зайцы не имеют привычки ждать второй пули. Зверь оперся на передние ласты и, по-змеиному изогнув тело, нырнул в воду. Другой заяц, лежавший метров на тридцать дальше, моментально последовал туда же. Казалось, что вместе с ним скрылась в морской глубине и наша надежда на поживу. Но возвращаться домой с пустыми руками не хотелось. Оставалось быть терпеливыми и ждать новой добычи.

Мы вылезли на припай, разожгли трубки и сделали вид, что ничего дурного не случилось. За такое примерное поведение скоро была получена награда. В 50 метрах от нас над водой показалась голова нерпы. После выстрела Журавлева зверь приподнялся и, склонившись набок, застыл. Вскоре нерпа уже лежала у наших ног на льду. Утопив после этого двух убитых нерп, мы решили разделиться. Я должен был стрелять, а товарищ — дежурить в лодке на воде, чтобы не терять считанные мгновения, пока подстреленный зверь погружается в воду. После каждого моего удачного выстрела Журавлев устремлялся к добыче и успевал взять ее на гарпун. Одного зайца он ухитрился загарпунить, когда туша уже скрылась метра на полтора под воду. Это раззадорило охотника, и он еще быстрее носился на маленькой лодочке, рискуя каждую минуту перевернуться. Мне оставалось только не зевать и вернее брать прицел. Через два часа, не сходя с места, мы добыли семь нерп и двух зайцев, почти тонну мяса и жира. Это уже кое-что значило, и можно было съездить домой пообедать.

После обеда выехали на моторной шлюпке забрать добычу. К вечеру нам удалось добыть еще пять нерп и одного зайца, которого мы рассмотрели в бинокль на одной из редких льдин далеко в море. Вероятно, мы оставили бы его в покое, если бы перед этим, возясь с неповоротливой шлюпкой, не потопили трех зайцев. Чтобы наверстать потерю, мы направились в открытое море. Стоял штиль. На море образовалось сало, через которое с трудом продиралась наша шлюпка. Около льдины шла полоса чистой воды, и мне удалось разогнать шлюпку и, заглушив мотор, подвести ее на полсотни метров к зверю. Поздно вечером мы вернулись домой почти с полным грузом в шлюпке. В ней лежало три морских зайца и двенадцать нерп — полторы тонны мяса.