Наш ветряной двигатель прекрасно работает при скоростях ветра не меньше 5 метров в секунду. Поэтому в последние недели, с преобладанием легких южных потоков воздуха, он часто бездействует. Когда начинается метель, наша первая забота — запустить ветряк, чтобы пополнить запасы электроэнергии. Но после передышки ветряк начинает капризничать даже при скорости ветра в 7–9 метров. Пропеллер еле поворачивается, точно не в состоянии сразу пробудиться после многодневного сна. Причиной этого всегда является иней, слоем в 3–4 сантиметра осевший на пропеллере и мешающий его обтекаемости. Надо забраться наверх, счистить корку, и лишь после этой операции раздается характерный шум и лопасти винта сливаются в один трепещущий круг.

Теплая пасмурная погода лишает нас даже удовольствия прогулок. Липкий снег пристает к лыжам, когда мы пытаемся пробежаться в темноте. А при поездках на упряжках собаки с трудом волочат по такому снегу даже пустые сани. Снег набивается собакам в лапы, смерзается ледяными комками между пальцами и распирает их. Длинношерстные собаки тащат на себе все более и более увеличивающиеся куски намерзшего снега.

Нам совсем не нужны ни тепло, ни сплошная облачность, ни южные зефиры. Ноябрьское потепление и связанные с ним многочисленные неприятности всем осточертели. Мы мечтаем о морозах, ясном небе и негодуем.

— Ну что это за полярная ночь?! Просто темная ночь в Крыму…

Охотник называет такую погоду идиотской. В науке о климате нет такого термина. Но если бы ученые метеорологи познакомились здесь на месте с такой погодой и хотя бы один день поездили при ней на собаках, то и они вряд ли бы подобрали другое выражение для ее характеристики. Термин охотника если и не дает достаточно конкретного представления о самой погоде, то ясно определяет отношение к ней человека.

Несколько метелей, пролетевших в первой половине ноября, не отличались ни продолжительностью, ни силой. Но все же по окончании их, как правило, перепадали день-два желанной погоды. Поэтому нет ничего удивительного в том, что все это время мы мечтали об улучшении погоды, понимая под улучшением добротную, свирепую полярную метель. Казалось, что только она может освободить небо от панцыря застоявшихся туч, разметать их, показать нам звезды и привести вслед за собой морозы, полагающиеся в ноябре на 80-м градусе северной широты.

Сегодняшнее «улучшение» погоды заметно подняло наше настроение. Ветер постепенно переходит к востоку и усиливается с каждым часом. Разноголосо шумит мрак, свистят незримые крылья бури, с бешеной скоростью переносятся целые тучи снежной пыли. Все вокруг напоминает бушующее море: Наш домик время от времени вздрагивает, как корабль под ударами волн.

На тринадцатичасовые наблюдения мы выходим вдвоем с Ходовым. Та же картина, что и утром. Только свита на этот раз другая. Кроме Варнака, нас сопровождает и Полюс. С полдюжины других собак то появляются у ног, то исчезают в снежном вихре. Метель намела сугроб вровень с проволочной загородкой собачника. Псы воспользовались этим, выбрались на свободу и, несмотря на метель, чувствуют себя счастливыми.

Мы довольны кутерьмой на улице, так как по окончании ее ждем ясной, сухой погоды и усиления морозов. Общее настроение не меняется даже после того, как в конце дня буря валит столбы-треноги между ветряком, домиком и магнитной будкой, обрывает провода и, наконец, срывает антенну. Только у Журавлева портится настроение. Лазая в метели, он недосчитывает на вешалах одной медвежьей шкуры. Для него это чувствительный удар. Охотник неоднократно ныряет в бушующую темноту и каждый раз после безрезультатных поисков возвращается в домик мрачнее полярной ночи.

— Ну и сторонка, чтоб ее леший взял! — ворчит он. — Что сумеешь добыть, и то норовит взять обратно. Тьма кромешная! Просто ужас берет!

До ужаса, конечно, далеко. Просто жаль шкуры. Метель может совершенно завалить ее сугробом. Собаки не побрезгуют объесть лапы и нос. В том и другом случае шкура потеряет ценность. Зная, что наш товарищ не успокоится, мы, вооружившись магниевыми факелами, все выходим на улицу и после отчаянной, почти часовой борьбы с метелью находим злополучную шкуру. Ветер унес ее метров на шестьдесят и уже наполовину засыпал снегом. К Журавлеву сразу возвращается прежнее добродушие.

Общее настроение восстанавливается.

Поздно вечером, когда Ходов заканчивает передачу последней метеосводки, мы слушаем радиоконцерт, принятый на комнатную антенну, разыгрываем очередные партии в домино. Доносящийся с улицы шум метели часто заглушает музыку, зато кости домино громко стучат по столу. Вдруг все мы, как по команде, превращаемся в слух. За стенками домика вдруг воцаряется тишина. Она подкралась так незаметно, что мы даже не уловили момента ее наступления. У всех на лицах один вопрос: что случилось?

Я подхожу к барометру. Давление падает. Казалось бы, что шторм должен усилиться. Однако, вопреки барометру, на улице тихо. Минут пять до нас не доносится ни одного звука. Неожиданно наступившая тишина давит. Когда опять раздается свист ветра, кто-то из товарищей облегченно вздыхает. Но через десять минут — снова тишина. Еще шквал — и опять тишина. Это говорит о том, что метель выдыхается.

Все мы высыпаем на улицу. Еще раз налетает шквал. Ветер точно вздыхает — глубоко и устало. И, наконец, все затихает. Воздух еле колеблется. Почти полный штиль. Тишина и спокойствие воцаряются вокруг нашей базы. Жестокая двухсуточная метель кончилась. Только темнота остается прежней. Но и в ней, повидимому, скоро будет просвет. Об этом свидетельствует усилившийся мороз.

Возвращаемся в домик. Я завожу будильник. В 6 часов 45 минут он подаст свой голос и откроет новый день. Этот день должен быть звездным.

«Весь день горели яркие звезды…» Так однажды вечером я начал очередную запись в дневнике. Начал и остановился. Перечитал фразу. Она звучала так же необычно, как если бы кто-нибудь сказал: всю ночь светило яркое солнце.

Только необычность страны, в которой мы находились, позволяла говорить о звездах, мерцающих днем. Это отвечало действительности. И если сейчас я мог написать о полуденных звездах, то через полгода, не отступая от истины, напишу: «солнце светило всю ночь». Мы находились в Арктике. Она перевертывает привычные понятия, раскрывает необычные картины.

Мои мысли прервал стремительно влетевший с улицы Вася Ходов. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться — юноша возбужден. Это было необычно. Наш Вася отличался уравновешенным, спокойным, несколько флегматичным характером, А сейчас даже распахнутый полушубок свидетельствовал о волнении Васи.

— Скорей на улицу! Все горит!

— Что горит, где?

— Небо горит… все небо! Сияние! Да скорей же, Георгий Алексеевич, а то кончится.

Я схватил кухлянку. На пороге услышали голос Журавлева:

— Подумаешь, сияние! Да у нас на Новой Земле…

Голос умолк. Оглянувшись, я увидел, что охотник влезает в свою длиннополую малицу.

…Небо пылало. Бесконечная прозрачная вуаль покрывала весь небосвод. Какая-то невидимая сила колебала ее. Вся она горела нежным лиловым светом. Кое-где показывались яркие вспышки и тут же бледнели, как будто лишь на мгновение рождались и рассеивались облака, сотканные из одного света. Сквозь вуаль ярко светились звезды. Вдруг вуаль исчезла. В нескольких местах еще раз вспыхнули лиловые облака. Какую-то долю секунды казалось, что сияние погасло. Но вот длинные лучи, местами собранные в яркие пучки, затрепетали над нами бледнозеленым светом. Вот они сорвались с места и со всех сторон, быстрые, как молнии, метнулись к зениту. На мгновение замерли в вышине, образовали огромный сплошной венец, затрепетали и потухли.

— Ух! — выдохнул Вася Ходов.

Никто из нас не заметил, когда и как на юге появился огромный широкий занавес. Крупные, четкие складки украшали его. Он был соткан из неисчислимой массы плотно сомкнутых лучей. Волны то красного, то зеленого света, чередуясь, проносились по нему от одного края до другого. Невозможно было разобраться, где они возникают, откуда бегут и где умирают. Отдельные полотнища занавеса ярко вспыхивали и тут же бледнели. Казалось, что занавес плавно колеблется.