— Всем, всем, всем… Говорит радио Североземельской экспедиции… Наше местонахождение — остров Домашний. Широта… долгота… Прошу связи. Мои позывные… Слушаю на волне…
Проходил час за часом. Ключ выбивал одно и то же. Ходов слышал работу коротковолных станций Ленинграда, Москвы, Хабаровска… Австралии, Европы, Японии, Новой Зеландии… Но самого его никто не слышал. И вновь рука радиста слала в эфир точки и тире:
— Всем, всем, всем…
Потом в эфир неслись позывные отдельных станций — тоже безрезультатно. И снова без адреса:
— Всем, всем, всем…
И опять молчание.
«Радиоволнение» охватило нашу маленькую семью. Все напряженно ждали. Терзались сомнениями в мощности нашей станции. Гадали, где и кто впервые услышит наш голос.
Вася Ходов внутренне волновался, может быть, больше, чем каждый из нас. Но самообладание у этого юноши было поразительное, и внешне он выглядел совершенно спокойным и даже безразличным. Он подолгу просиживал, нагнувшись над столом и подперев щеку левой рукой, а правой, казалось, небрежно играл телеграфным ключом. Глядя в это время на Васю, можно было подумать, что он о чем-то замечтался, забыл о своих обязанностях и пальцами правой руки бессознательно выстукивает какой-то мотив.
В перерывах между работой, на наши вопросы — не услышали? молчат? — он отвечал спокойно и немногословно:
«Нет», «не отвечают» или «не слышат».
Но мы знали, что наш Вася волнуется. Его поза почти всегда менялась, когда он с передачи переходил на прием. Переключив рубильники, он садился на спинку стула, а ноги ставил на сиденье. Мы уже успели заметить, что в таком неудобном положении Вася часто монтировал какой-либо сложный прибор, разрабатывал новую схему или, не отрываясь, читал понравившуюся книгу. Такая поза всегда говорила о том, что наш юный товарищ чем-то взволнован, решает какую-то трудную задачу.
Взгляд радиста был сосредоточен, а руки плавно и нежно скользили по регуляторам приемника, точно Вася ощупывал эфир. Иногда руки замирали. Тогда Вася весь превращался в слух…
Слушать эфир, выловить из него нужное, поймать еле слышимую волну слабенького самодельного передатчика какого-нибудь радиолюбителя — вот что было настоящей работой Васи. Любовь к радио пробудилась у него еще в детстве. Постепенно он стал мастером своего дела. Сидя у аппарата, он больше всего любил слушать.
Мало того. Эта черта, пожалуй, была самой важной в характере Васи; и в быту он очень любит слушать. Слушает внимательно, сосредоточенно и неподвижно. Только пальцы мягко, то в одну, то в другую сторону, плавно поворачивают первый попавшийся под руки предмет, будто Вася и в эти минуты настраивает свой приемник.
Сам он говорил очень мало. За все время пребывания на острове вряд ли сказал в среднем по фразе в день и ни разу не повысил голоса.
И вот однажды он изменил своему характеру. Произошло это так.
Поздней ночью 23 сентября из радиорубки раздался громкий крик Ходова:
— Тихо!
Нужды в этом требовании совсем не было. Я сидел за книгой. В домике стояла абсолютная тишина. Я сейчас же бросился в радиорубку.
— Есть связь! — шопотом сообщил Ходов.
Я понял, что минуту назад в ненужном громком окрике разрядилось его многосуточное нервное напряжение.
Приемник отчетливо передавал позывные нашей станции. С нами говорил любитель коротковолновик из города… Кологрива!
Где же этот славный Кологрив?
Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Все только разводили руками.
Тем временем беседа между радистами продолжалась и волей обстоятельств приняла интригующий характер. Радиоснайпер из Кологрива просил повторить наши координаты, так как острова, названного Ходовым, он не нашел на карте. Его сомнение для нас было понятным. Ни на одной карте в мире наш остров еще не был обозначен. Мы проявили не меньшее любопытство, чем наш радиособеседник, и узнали, что славный город Кологрив находится в Костромской области.
Как бы то ни было, Кологрив, первым услышавший голос Северной Земли, принял наши телеграммы и сообщил об этом Ленинграду.
На следующий день Ходов без труда связался с ленинградской станцией.
Так наладилась наша связь, и мы, находясь далеко в просторах Арктики, включились в темп жизни советской родины. Радио стало нашим информатором, концертным залом, театром, газетой и другом. Чего-чего только оно не приносило нам! Оно и вдохновляло, и смешило нас; приносило много радостей, а иногда и огорчений; говорило о нашей близости к людям, к отчизне и одновременно все-таки напоминало об оторванности.
Особенно хорошо слышны передачи Харькова. Даже в дни очень плохой слышимости голоса Харькова доносятся к нам. Его концерты пользуются у нас большой популярностью. Буквально все население Северной Земли и прилегающих к ней островов жадно слушает музыку и пение. Не беда, что это население так мало. Главное в том, что никто не отказывается от концертов. Мы очень внимательные и не менее восприимчивые слушатели. Особенно любим пение.
После ужина мы сидим в помещении и продолжаем работать. Я подсчитываю месячную таблицу метеонаблюдений, а Журавлев, сидя посредине комнаты, поближе к свету, чинит свои меховые штаны.
Полярная ночь уже вступила в свои права. С улицы доносится посвистывание ветра. Разыгрывается метель. Медвежья шкура, повешенная близко к домику, раскачиваемая ветром, время от времени колотит в стенку когтистыми лапами.
Из радиорубки раздается то хрип, то резкий свист приемника, то недовольное ворчание Васи Ходова. Ему заказан концерт, и он, скользя с волны на волну, упорно, но пока безрезультатно, исследует эфир. Наконец, начинает звучать музыка. Ее передает голландская станция Хюйзен. Вася выходит в комнату и молча, как бы прося извинения, разводит руками — дескать, больше ничего нет.
Хюйзен передает грустные, унылые мотивы. Совсем не то нам хотелось бы услышать. Но что делать? Сидим слушаем в надежде, что Хюйзен когда-нибудь выплачет свою грусть.
Журавлев не выдерживает, соскакивает со стула, хлопает штанами об пол и, обратившись к репродуктору, начинает отчитывать голландских певцов и музыкантов. Заканчивает он словами: «Довольно за душу тянуть! Даешь „Кирпичики“!» И мы смеемся над пристрастием нашего охотника к «Кирпичикам», давно переставшим звучать на материке. Пристрастие это понятно: песенка только в начале этого года докатилась до Журавлева, обитавшего в то время на Новой Земле.
— Крикни громче, а то Хюйзен не услышит! — подзадорил я.
— Небось, не глухой! — ворчливо отзывается Журавлев, снова принимаясь за починку штанов.
Через минуту репродуктор, прохрипев на последней высокой ноте, заканчивает слезоточивый мотив. Потом из него летят непонятные для нас слова и, наконец, диктор объявляет:
— Руссише романс!
Это мы поняли. Моментально превращаемся в слух. Сначала невольно ловим слова на чужом языке, но они не доходят до сознания. Внимание переключается на мотив.
— Сергей, а ведь это «Кирпичики», чорт возьми!
И действительно, уже давно набивший оскомину и забытый мотив периода нэпа слышится из репродуктора. Оказывается, до голландцев этот «руссише романс» дошел еще позже, чем до Журавлева на Новой Земле. Но эффект радиозаявки охотника и ее выполнения получился исключительный. Мы смеемся до слез, а Журавлев, сначала опешивший от неожиданности, быстро оправился и важно говорит:
— Что, небось, услышали! Заказать надо уметь. Я знаю, как с ними разговаривать!
Развеселившийся Вася просит:
— Сергей, закажи «Конную Буденного»! Ну, пожалуйста! Поговори с ними как следует!
Журавлев подмигивает, свертывает брюки и, подойдя к постели, серьезно заявляет:
— Нет, Вася, на сегодня довольно. Пора ложиться в дрейф. Да и станции этой далеко еще до «Конной Буденного».
Васина просьба не случайна. Оторванные от непосредственного участия в жизни страны, мы жадно следим за всеми новостями, не хотим отставать от товарищей на Большой Земле, хотим знать все о борьбе советского народа за построение социализма, о крепнущем могуществе нашей родины. Нам нужны и ее песни и короткие сообщения ТАСС о вступлении в строй новых фабрик и заводов. Изложенные лаконическим радиотелеграфным языком, эти сообщения звучат тоже как песни.
