Журавлев делал все, что нужно. Держался следа моей упряжки, подгонял своих собак, подхватывал сани, когда они готовы были перевернуться, вытаскивал их из убродного снега. Но все это он делал автоматически. Не было видно энергии, живости и задора, обычных для него в другое время. К концу дневного перехода он выглядел совсем разбитым, молча валился на постель и тут же засыпал. Я кормил собак, готовил пищу и будил его самого, чтобы накормить.

Мне было понятно состояние товарища, хотелось вдохнуть в него жизнь, вернуть прежние упорство и энергию. В палатке, когда он не спал, я всячески пытался отвлечь его от дум и заставить чем-нибудь заняться. В этот день, просушивая свою одежду, я подвинул Журавлеву его малицу. Он понял и молча занялся своей одеждой.

На следующий день, 11 марта, с утра и до вечера держался сильный мороз с туманом. В середине перехода мы вынуждены были раскинуть палатку, чтобы вскипятить чай и хоть немного обогреться кипятком.

Берег почти все время шел на северо-восток, несмотря на мое сильное желание, чтобы он повернул на северо-запад или хотя бы на север. Туман временами редел. К западу от своего пути мы видели три куполообразные пологие вершины, кажется, покрытые льдом. Определить, соединены ли они в один большой остров, или это отдельные острова, вытянутые вдоль нашего берега, из-за плохой видимости было невозможно. Можно было только предполагать, что наш путь ведет в глубь узкого, длинного залива.

Уже перед концом 24-километрового перехода из тумана, километрах в пяти-шести, вновь показался купол. Все пространство между нами и этим куполом, насколько представлялась возможность рассмотреть, было забито многочисленными айсбергами.

_{^{Среди айсбергов преобладали льдины высотою до 20 метров над уровнем моря.}}

Эти грандиозные ледяные кристаллы все больше и больше стали досаждать нам. Последние 6 километров мы шли то по узенькой полоске, отделявшей обрывистый известняковый берег от выстроившихся вдоль него айсбергов, то коридорами между айсбергами, то, наконец, взбираясь на некоторые из них. Встречались айсберги с совершенно ровной, плоской поверхностью, поднимавшейся над морскими льдами всего лишь на 3–4 метра. На них можно было без особого труда подняться по снежным забоям. По одному такому айсбергу мы прошли 1 200 метров и благополучно спустились на морской лед. Однако это было редкостью. Преобладали ледяные махины, хотя и с плоской вершиной, но с прямыми, отвесными стенками, высотой в 12, 16 и даже 20 метров. На такие не заберешься. Здесь наш путь извивался по узким коридорам, точно по уличкам беспорядочного средневекового городка. Сани чаще и чаще погружались в сугробы рыхлого снега. Вытаскивать их оттуда становилось все труднее. Не чувствуя мороза, мы обливались потом и готовы были сбросить верхнюю одежду. Но надобность в этом неожиданно отпала. Обстоятельства настолько резко изменились, что поставили нас втупик.

Мыс, к которому мы пробрались между айсбергами, в действительности оказался небольшим островком, отделенным от берега языком ледника, лежащего на суше. Выйдя сюда, мы невольно остановились. Берег неожиданно повернул на юго-юго-восток. Туман сильно сгустился. Рассмотреть что-либо к северу было невозможно. Оставив товарища с собаками, я полез на возвышенность. Но и отсюда увидел не больше. Ясно было одно, что здесь берег минимально на полтора-два километра уходил в указанном направлении. Далее все скрывала стена тумана. Что это — залив, бухта или оконечность острова, вдоль которого мы шли?

Наступили сумерки.

Чтобы ориентироваться, я решил остановится и ждать улучшения видимости. Не хотелось гнать собак с тяжелым грузом почти в обратном направлении или, в лучшем случае, выписывать все извилины берега.

Спустились на лед и оказались под отвесной стеной высокого айсберга. Под ногами лежал крепкий снежный забой. Выбрали место для палатки. С противоположной стороны стена айсберга была наклонной, а неровности ее позволяли забраться наверх. Я попросил Журавлева веревкой измерить высоту. Оказалось, что вершина айсберга поднимается на 21 метр. Это — высота семиэтажного дома. Такова была наша новая «гостиница».

Собак для защиты от возможного ветра расположили-между двумя высокими застругами. Сильный мороз и тяжелая работа заметно сказывались на наших помощниках. В этом походе я ежедневно давал им двойные порции, и, несмотря на это, животные сильно похудели. В этот вечер они были неспокойны и после кормежки никак не могли устроиться на ночь. Каждая собака хотела сделать себе ямку, в которой было бы удобнее и теплее провести холодную ночь. Возможно, что они предчувствовали новую метель.

Я долго наблюдал, как собаки скребли когтями снег, утрамбованный морозами и ветрами почти до плотности мрамора. Особенно старался Лис — небольшой рыжий пес. Он кружился на месте, повизгивал, пытался разгрести снег то с одной, то с другой стороны. Все старания его оставались безрезультатными. На снегу оставались только еле заметные царапины. Наконец Лис бросил безнадежный труд, посмотрел на меня и вдруг, высоко подняв морду, завыл. Вся стая, точно по команде, присоединилась к запевале. Печальный вой огласил сумерки над окружающим нас ледяным хаосом.

— Уйми их, уйми! Душу вывернут! — закричал Журавлев, выскакивая из палатки и зажимая уши.

Я схватил кнут, щелкнул им, и вой оборвался на какой-то недосягаемо-высокой ноте. Но собаки не ложились. Они ждали помощи. Я попробовал снег лопатой. Но и это орудие оказалось не лучше собачьих когтей. Только ножовкой мне удалось выпилить круглую глыбу. Лис немедленно залез в образовавшуюся ямку, плотно составил все четыре лапы, сделал в таком положении несколько оборотов и лег, свернувшись пушистым клубком. Все четыре лапы так и остались вместе, словно связанный пучок. Нос собака прижала к этому пучку и хвостом покрыла сверху и нос и лапы. Вся поза пса, казалось, говорила: вот так будет потеплее. Остальные собаки стояли и тоже ждали помощи. Пришлось вырезать ямки для всех. Псы забрались в них и успокоились.

Сами мы в течение дня намаялись не меньше собак. На остановке отсыревшая одежда, казалось, совсем перестала греть. Даже сидя в палатке, около примуса, мы все еще стучали зубами, пока не съели горячий ужин и не забрались в спальные мешки.

…Полотнище палатки судорожно бьется под ударами ветра. Иней, осевший сантиметровым слоем на внутреннюю сторону парусины, отваливается кусками, падает на спальный мешок, на лицо. Струйки воды, стекая с лица, вновь застывают, волосы на голове и мех спального мешка смерзаются.

Я нащупываю головой сухое место и делаю попытку заснуть. Последней мыслью было: хорошо бы утром увидеть солнце, пусть даже холодное.

Но ни утро, ни день не принесли ничего утешительного. Завывал ветер, к тучам снежной пыли порой присоединялась муть тумана. Ни солнца, ни неба, ни льдов, ни берега. О поисках пути среди скоплений айсбергов в такую погоду нечего было и думать. Весь день просидели в палатке.

В следующую ночь ветер еще больше усилился. Я начал опасаться за палатку. Вытащил Журавлева из спального мешка. Впотьмах вылезли наружу и, ползая среди метели, нарезали ножовкой огромных снежных кирпичей, защитили стену палатки с наветренной стороны. Обогревшись в палатке, вновь вылезли наружу и соорудили длинную стену, за которой укрыли собак.

Журавлев начал приходить в себя. У него снова появился интерес к окружающему. В этот день он собрал собачью сбрую и починил ее. Потом сушил обувь и рукавицы. Пытаясь отвлечь его от горьких мыслей, я рассказывал о гражданской войне и партизанском движении на Дальнем Востоке. О том, что были у нас тогда и радости побед и горечь поражений. Иногда теряли лучших друзей, и уже казалось, что других таких не наживешь. Но время и борьба залечивали тяжелые душевные раны. Появлялись новые товарищи, с которыми крепко связывали общие цели и стремления.