— Скажи, Федор, а с Черного Яра в Березниках кто-нибудь бывает?

Зря я, наверное, это спросил в такой неподходящий момент. Дядька как раз что-то жевал, а после моих слов судорожно вдохнул и закашлялся. Я встал, похлопал Федора по спине и отошел к окну, в котором отражалась единственная горящая на столе свеча. Мой собутыльник отдышался, но в полутьме все еще продолжало светиться его багровое лицо.

— Оттуда, из-за гор, вообще никто и никогда не бывает. Там люди не живут.

— А что так? — я даже перестал зевать, до того стало интересно.

— Тс-с, — Федор приложил палец к губам и скривился, — незачем об этом говорить, — перешел он на шепот, — чего доброго, опять топтуна пришлют. Или кого похуже.

— Расскажи, — я придвинулся ближе, рассчитывая, что собутыльник и дальше будет говорить шепотом, но он вообще замолчал, и на все мои последующие вопросы только отрицательно мотал головой, не забывая подливать себе самогона.

Так мы и провели остаток вечера в странной молчаливой пьянке, а утром, едва проснувшись, я вышел во двор и поманил пальцем уже бегающую там Ольгу, благо гости еще дрыхли без задних ног, и никто не мешал поговорить.

— Откуда ты это взяла? — спросил я вкрадчиво и вынул карту, развернув ее изрисованной стороной.

— Ну там… это… у того человека в мешке.

— Какого человека?

— Что в клетке сидел. Ну тот, что маму…

Я сразу просек, что девчушка сейчас рассопливится от душещипательных воспоминаний и повысил голос:

— Я же тебя спрашивал тогда про что-то необычное из его вещей!

— Ну так то про необычное, а это просто бумажка какая-то. Что в ней необычного? — все-таки всхлипнула она.

— Ладно. Федору и тетке ни слова. Поняла?

— Поняла, — Ольга опять всхлипнула, — а ты надолго?

До чего смышлёный ребенок. Не по годам.

Способность к перемене мест присуща лишь малой части представителей рода человеческого. Это те, кто мотается по земле в поисках лучшей доли, заработка или — что реже — ради удовольствия. Остальные же не оторвут свою жопу с насиженного места, если под ними даже не припекает, а шкворчит. Известно, что если не бросать лягушку в кипяток, а медленно подогревать воду, лягушка сварится живьём, даже не попытавшись выбраться из кастрюли. Я никогда не понимал подобных людей. Ладно, когда ты сидишь на большом хозяйстве или у тебя успешное дело, предполагающее оседлый образ жизни, тут уж просто глупо ломиться в неизвестность. Но когда все вокруг вызывает приступы блевоты, а каждый день начинается с похмелья, оставлять все как есть — это тоже, что вариться на медленном огне.

Увы, я — не мизантроп, и избавление мира от ещё одного негодяя путём вливания в свою утробу декалитров самогона, в мои планы не входило. Сразу после того, как Федор и его баба свалили восвояси, не ощутив должного гостеприимства, я собрал свои пожитки, оседлал и навьючил кобылу, проверенную в деле еще весной, и отправился в Соликамск, транзитом через Березники. В Березниках я сделал два важных дела: сначала нашел Вову Бактерию и отдал ему четыре серебряных, потому как не люблю быть должным. Потом я нашел доктора и сжёг его дом потому, что не люблю, когда должны мне. А док мне задолжал несколько самородков и камушков. Когда горит дом, обычно выносят все ценное. Когда дом загорается посреди ночи со всех сторон разом, хватают самое ценное и выбегают на улицу. Я постарался, и доктор выскочил в пальто поверх панталон. Умер он легко, от нежного укола кинжалом в сердце — ведь я не какая-нибудь неблагодарная скотина и на добро отвечаю добром. Алмазов в карманах эскулапа оказалось гораздо меньше, чем ожидалось, а самородков и вовсе не было. Небось, все спустил на побрякушки бабам, да на шлюх, сучара.

Больше меня в этом городе ничего не держало, и, переночевав на уже знакомой хате, я продолжил путь. Утром хозяин квартиры полным тревоги голосом сообщил мне, что соликамские совсем охуели и убили местного доктора, спалив заодно его дом. А я-то хотел спросить его про дорогу к Солям, как называли этот единственный к северо-востоку город местные. Решив не искушать судьбу, спрашивать не стал, а открыл исчерканную Ольгой карту. Ее я практически выучил и собирался заныкать в лесу. А пока еще раз убедился, что ехать мне нужно по загривку зайчика к его левому уху, на мой взгляд, больше напоминающему конскую залупу, лежащую аккурат на бывшем автовокзале при выезде в Соликамск. Как чувствовал, что конская залупа — не к добру.

Тут на мне буквально повис неприятно шепелявивший тип с "заманчивым" предложением доставить до Солей в лучшем виде. "Всего" за двадцать монет.

— Сам доберусь, уважаемый, — ответил я, со всей вежливостью, на какую способен ранним утром в дурной компании.

— Ты не понял, парень, доставим тебя и твою кобылу в целости и сохранности по безопасным тропам. По прямой нынче не проедешь.

— Конечно нынче не то что давече, — я положил руку на дробовик. — Отойди-ка в сторону, парень, а то я начинаю думать, что двадцать монет — цена за проезд в мир иной. К тому же, у тебя из пасти разит, — мой указательный палец лег на спусковой крючок. — Ты вообще про гигиену слышал? С клиентами же общаешься.

— Полегче, — горе-проводник, нервно ощерившись, поднял обе руки и отошел назад, а я краем глаза заметил, как Красавчик слезает с его задушенного напарника, так самонадеянно притаившегося в кустах неподалеку. Хорошо. Теперь звереныш до вечера о еде думать не будет.

— Полегче? Ты хотя бы осознаёшь, какую опасность таит запущенный гнилой зуб, если вовремя его не удалить? — ствол моего дробовика поравнялся с головой ушлого дельца, озирающегося в тщетных поисках поддержки.

— Жора, — позвал он, наконец, не сдержавшись. — Жора, сучёнок, где ты?!

— А у тебя, — продолжил я лекцию о гигиене, — их полный рот.

— Не надо…

Приклад мягко ткнулся в плечо. Голова пациента дёрнулась и вместе с мёртвым телом упала на землю, зияя алой дырой на месте нижней половины лица.

— Так-то лучше.

Соликамский тракт даже по нынешним временам дорогой назвать тяжело. Под снегом, пусть еще и не глубоким, его угадать можно только по ровной поверхности, да отсутствию высоких деревьев. Говорят, раньше за дорогами ухаживали, как сейчас за своими бабами не ухаживают. Даже мыли с шампунем. Врут, наверное. Но по любому это все осталось в прошлом. Здесь все пятьдесят лет после войны тайга наступала на оставшуюся горстку людей, пожирая брошенные деревни, прииски, шахты и железнодорожные ветки. Покрытые растрескавшимися кусками асфальта дороги давались ей трудней, потому как еще мало-мальски использовались. Вот и я вносил лепту в спасение былых завоеваний человечества, прокладывая себе путь в сторону Солей, дабы окончательно убедиться, что Леха-Москва — никто иной, как Ткач. А убедившись, наконец, получить ответы на все свои вопросы.

Угрызения совести — симптомы опасного и не поддающегося лечению заболевания. Даже у подцепившего сифилис или гепатит гораздо больше шансов на то, чтобы его солнце появлялось над горизонтом еще не один десяток лет. И дело тут вовсе не в еженощной бессоннице, рассеянном внимании или потере аппетита. Просто, страдающий этой патологией в самые важные моменты склонен принимать решения, не совместимые с жизнью. С его жизнью. Мне посчастливилось приобрести иммунитет к этому недугу. Я — негодяй и подонок? Ну и хорошо! Ведь благодаря этому мое солнце восходит несмотря ни на что. Вот и сейчас едва различимая линия между землей и небом, вспыхнула и, как раскаленное до красна лезвие, распорола мягкое нежное подбрюшье облаков, расплескав при этом алое по снежному полотну. И вот уже огромный красный диск медленно отрывается от кровавой жижи восхода.

Не могу сказать, что я не выспался, но любая монотонная дорога вырубает не хуже эфира. Направляя кобылу между припорошенных снегом остовов легковушек, я если и не дремал, то совсем чуть-чуть. Это едва не стоило мне жизни.