— Ты точно сделал все, как договаривались? — спросил кто-то, и я готов был поклясться, что это голос Ткача!

Значит, там наверху, за решеткой, обитаемый сектор.

— Да. Подложил прямо под заслонку на водозаборе, — ответил Ткачу голос похожий на бабский.

— Сейчас проверим, — зазвучали удаляющиеся шаги, а потом на некоторое время установилась тишина.

— А ты принес, что обещал? — продолжил писклявый голос, спустя минут пятнадцать, когда шаги вернулись.

— Держи. Как договаривались.

— Тяжелый.

— Тринадцать с лишнем кило. Девятьсот девяносто девятой пробы.

— Да-а-а. Значит, поедем на юг уже завтра?

— Ш-ш-ш, погоди, — после этих слов где-то в глубине сильно бухнуло и сотрясло бетонные своды.

— Но ты же обещал, что взорвешь завтра! А я… грх-х-х, — говорящий словно подавился своими словами.

В ту же секунду о бетон звякнуло что-то металлическое, а за этим послышался звук падения тела. Мне на лицо закапало теплым.

Существует ли предел говна? Когда говно случается, мы расстраиваемся: "Вот говно!". Когда говно усугубляется, мы расстраиваемся сильнее: "Твою ж мать! Сколько можно?!". Когда говно накрывает нас с головой, мы опасливо задумываемся: "Ну, это всё, закончилось?". Когда это не заканчивается, мы ломаемся: "Говно…". Но и это не всё. Есть следующая ступень. Она приходит нежданно, как пожар в разрушенной ураганом живодёрне. И тогда… ты начинаешь наслаждаться говном.

Я старался дотянуться плечом до глаза, чтобы стереть накапавшую сверху кровь, когда услышал позади журчание.

— Нет-нет-нет…

Рефлекторно попытавшись оглянуться, громко треснулся головой о решётку слива.

Но Ткачу было плевать. Не утруждая себя проверкой водостока, он поспешил прочь, лязгнув напоследок подобранным с пола слитком.

Шум воды усиливался, и усиливался быстро.

— Дьявол!

Я, извиваясь словно гусеница, пополз вперёд по коробу. Мне было уже всё равно, куда я выползу: в тюремную камеру, в разделочную мясника, в сортир к Малаю. Куда угодно, лишь бы там не было воды. Быстрее, дальше, выше!

Действуя в полном соответствии с олимпийским девизом, я пробирался вперёд по водостоку. Я помогал себе всем, чем можно: ногами, жопой, лицом, даже сломанными руками, перестав ощущать боль. Но это не спасло. Ледяной поток нагнал меня. Подхватил и понёс. Единственное, на что я был способен теперь — сделать последний вдох и держать глаза открытыми, чтобы не втемяшиться башкой на повороте.

Свет всё ещё проникал через решётки водостока — значит, жилой сектор пока не затоплен, и вода поднимается снизу. Это хорошо. Есть шанс вынырнуть. Но так будет недолго. Сквозь шум бурлящего в коробе потока уже слышались крики и суматошный топот.

А я всё летел вперёд, гонимый вырвавшейся из оков стихией. Раза два или три эта стихия успела хорошо приложить меня о стену. В первый раз было больно. Второй — окоченевшее тело едва почувствовало. А в третьем я уже не был уверен. Помню, темнеющая картинка перед глазами дёрнулась, пузырей вокруг стало больше, и меня потащило наверх.

Очнулся я на залитом водой полу от того, что приложился о бетон своей посиневшей рожей. Кроме неё пострадала ещё и грудь, принявшая основной удар. Кажется, я сломал ребро. Зато избавился от воды в лёгких и в желудке заодно.

Пополз вперёд. Просто вперёд, как лежал, так и пополз. Я понятия не имел, где нахожусь, вокруг бурлила грязная ледяная вода, а голова уже не соображала от недостатка кислорода и переизбытка свалившегося на неё говна. Нужно было двигаться. Хотя бы для того, чтобы не окоченеть.

Не уверен, но, по-моему, я хохотал. Во всяком случае, мне было чертовски весело. В один прекрасный момент всё вокруг сделалось будто бы нереальным, происходящим не со мной, но перед моими глазами. Уставшее от объективной реальности серое вещество отказалось воспринимать её как есть. Это было не отчаяние, нет. Это было счастье. Чувство абсолютной свободы, когда даже собственная жизнь не является ценностью достаточной, чтобы её утрата испортила мне настроение. Я радовался тому, что есть здесь и сейчас. Глотал затхлый воздух, и радовался, что дышу. Грёб сломанными руками и радовался, что не тону. Хватал проплывающие рядом трупы и радовался, что есть опора для передышки. Если бы в тот момент я умирал, то радовался бы, что узнаю нечто новое.

Но я не умер. Ледяной поток протащил меня, кажется, по всей утробе Убежища и отрыгнул, будто непереваренную кость, в удивительно знакомый коридор. Тёмный, сырой и жутко холодный. Настолько холодный, что почти лишившееся чувствительности тело скорчилось от боли, будто уколотое тысячами игл.

Неужели я наверху? Неужели здесь выход?

Я кое-как поднялся на ноги и заковылял к свету, ежесекундно ожидая, что со следующим шагом замёрзшие чресла треснут и рассыплются осколками, оставив меня беспомощно вмерзать в быстро нарастающий снизу лёд.

Да. Да-да-да! Вот он — родной ангар! Ряды машин… Это выход! Но… Стоп. Откуда этот свет? Мой путеводный свет, мать его. Ведь я прикрывал дверь, оставил только небольшую щёлку. Дьявол. Ворота… они открыты.

На воду, искрящуюся в трапеции света, упала тень.

Я, стараясь не шаркать натурально обледеневшими ногами, отполз за колесо ближайшего грузовика и продолжил наблюдать из своего тёмного угла.

Из-за оранжевого гусеничного вездехода вышел человек, приладил стартёр в гнездо под решёткой радиатора и несколько раз крутанул.

Это был Ткач.

— Загрызу суку.

Я бросился вперёд, когда оживший мотор вездехода взвыл, дверца кабины захлопнулась, и машин начала выруливать к воротам. Правда, "бросился" — сильно сказано. Начал переставлять ноги в темпе чуть выше прогулочного шага. Но и это отняло у меня все оставшиеся силы. Я упал. И пополз. Примерзая локтями и коленями к полу, оставляя на нём куски кожи. Я прополз ангар. Выполз наружу. И ещё какое-то время толкал окоченевшее туловище одной ногой по следу гусеничных траков, пока не отключился…

На следующий сеанс связи реальность вышла внезапно, застав меня врасплох. Разлепив глаза, я долго не мог сообразить, что происходит. Почему я двигаюсь спиной вперёд? Что за коряга волочится позади? И откуда эта вонь? А потом сеанс так же внезапно прервался.

— Отойди. Отойди отсюда, — слышалось где-то далеко-далеко недовольное ворчание, топот и пыхтение. — Уйди, глупый кот. Ошпарю же. Погуляй. Ну, давай, всё тепло выпустишь.

— Зеркала… — разлепил я губы.

— Чего? — произнёс тот же голос, но уже ближе.

— У него были зеркала? — я всё ещё не открыл глаза и пребывал в собственных мыслях.

— Какие зеркала?

— Заднего вида?

— Э-э… Не знаю. Правда, не знаю, — обратился голос к кому-то ещё извиняющимся тоном. — Где зеркала? У кого?

— У Ткача, на вездеходе. Он видел? Видел меня?

— У Ткача? Это твой друг?

— Друг… Да. Мы добрые друзья…

Похоже, я заснул, так и не успев до конца проснуться.

Повторное пробуждение было куда жёстче предыдущего. В первое мгновение я решил, что горю.

— Тише-тише! — подскочил ко мне тощий дед, закутанный в тряпьё. — Не шевелись. Лежи.

— Дьявол!!! Что со мной?!

— Ты весь отмороженный.

— Да, мне такое уже говорили, — я пригляделся. — Постой. Ты же…

— Альберт, — ощерился дед наполовину заполненными дёснами.

— Точно. Как я здесь оказался?

— Это всё кот. Большой кот, пушистый.

— Что ты несёшь? Какой кот? Дьявол! Почему так больно?

— Ты весь во льду был. Кожа волдырями пошла, местами почернела даже. А сейчас оттаял чуток и распух. Альбертик думал, помрёшь. И руки у тебя сломаны. Альбертик вот досочки к ним приладил, как в книжке нарисовано, чтобы срастались. Лучше не двигайся. А то опять кричать будешь. Альбертик такого не любит, — умалишённый закрыл уши ладонями и поморщился. — Голова болит от такого. У Альбертика с голоду всегда голова болит. А от шума того гляди треснет. Но Альбертик это поправит, — старик перестал гримасничать и, щерясь, подковылял к печке. — Супец, — ткнул он пальцем в стоящий на огне котелок. — Из зайца. Это кот утром принёс. Хороший кот. Отдам ему кости. Он и тебя принёс. Но не дал… Эх-хе… хе-хе-хе.