Никогда бы не подумал, что тьма может слепить глаза. Сквозь прищур грозившее вот-вот взорваться глазное яблоко все-таки зафиксировало нечто огромное с треугольной головой-наростом, плавно переходящей в плечи. Иссиня черная кожа, казалось, сейчас лопнет от мощи, распирающей эту тварь изнутри. Циклопические размеры завораживали даже на таком большом расстоянии, а пронзительные желтые глаза стремительно сокращали его, давая почувствовать себя той самой трепыхающейся в паутине мухой из давешнего сна.

Ездовая уже почти скрылась в белом мареве, когда я опомнился и, ткнув своего напарника стволом дробовика в ребра, рванул вглубь леса. Ткач не заставил себя упрашивать и зашуршал лыжами вслед за мной. Урнэ заметно отстала. Оглянувшись в очередной раз, я едва не упал, увидев, как сноп алых брызг из разорванной на куски безымянной ездовой окропил заснеженные еловые лапы. Рокот, между тем, постепенно ослабевал, тогда как страх наоборот — все больше сковывал движения.

Больше не оборачиваться! Черт с ней, с Урнэ, черт с этим Ткачем! Тем более со шмотом, оставшимся на волокушах. Сейчас главное оторваться от этого непонятного и смертоносного.

Поднявшийся буран подталкивал в спину, словно живой, и, как всё живое, стремящийся быстрее убраться вон из этих мест. Белая пелена создавала иллюзию защищенности, завывания ветра поглощали непонятные звуки, монотонный ритм лыжного хода успокаивал. Страх отпустил. Отпустила нас, похоже, и тварь. Ткач бежал за мной, не отставая, хорошо держа темп, а вот Урнэ нигде было не видно. Эта ездовая хоть и была самой выносливой и двигалась быстрее остальных, пешком угнаться за лыжниками все равно не смогла.

Да и мои силы подходили к концу. Укрывшись от ветра на дне балки в небольшой пихтовой роще, мы с Ткачом расположились так, чтобы видеть друг друга и одновременно держать каждый свой сектор. Жизнь научила, что следующая порция неприятностей прилетает как раз тогда, когда расслабляешься, посчитав, что все уже кончено и на сегодня ничего с тобой произойти уже не может.

Привалившись спиной к стволу и отдышавшись, я сорвал варежки и принялся растирать коченеющие пальцы. Вместе с вечером на эту неприветливую к таким как мы бродягам землю наступает не только темнота, но и лютый мороз. Пора уже было подумать о ночлеге, пусть он и имел неплохие шансы стать последним. Перспектива околеть в сугробе меня никогда не прельщала, а значит нужно идти. Тем более что вон на пригорке маячит башка ни кого иного, как Урнэ, и эта зараза идет себе вразвалочку, будто её только что выгнали пинками из палатки после долгого сна. Двужильные они эти манси что ли?

— Ты видел? Я ему в лоб целый рожок засадил, и хоть бы хны! — вывел меня из состояния задумчивости голос Ткача.

— О чем ты, Алексей?

— Как "о чём"?

— Не могу припомнить ни одного выстрела в сторону этого громилы.

— Какого нахер громилы? Бредишь? Он же ростом чуть выше тебя.

— Постой, постой. Эта тварь… её треугольная башка была выше самой высокой елки. Черная такая с желтыми глазами…

— Глаза да. И пасть с тремя рядами зубов. Но только невысокий он и прозрачный весь такой, и… склизкий что ли. Очередь сквозь него прошла. Как в желатин. Я видел.

— Хорош пиздеть. Не стрелял ты, — я начал уже по-настоящему злиться. Вместо ответа Ткач отсоединил рожок и кинул его мне.

— Хм… — потряс я пустым магазином от его "калаша" и швырнул обратно. — Чудно. Похоже, эта тварь являлась нам в разных обличьях. Но эту проблему мы с тобой решим сразу после того, как найдем, куда кинуть свои кости на ночь. Вставай, простатит заработаешь.

Не знаю, как в былые, довоенные времена, но нынче помощь ближнему — большая редкость. Как там говорилось…? "Помирать будешь, стакан воды никто не подаст"? Окститесь, милейший. Будешь помирать — разуют, разденут, поимеют и сожрут. Альтруизм? Хлебосольство? Элементарное гостеприимство? Нет, не слыхали. Нынче человек — это, в первую очередь, рот. Лишний рот. Тем приятнее было получить столь щедрый подарок из прошлого.

В охотничьей избушке нас будто бы ждали. Заботливо сложенные в углу дрова, топор рядом, обернутая холщевой бумагой коробка спичек, увесистый куль соли, рассыпавшаяся трухой пшенка в расползающемся бумажном пакете, пыль в жестяной коробке, бывшая когда-то травяным чаем, и даже свечи. Большая часть это добра нашлась в незапертом сундуке, помимо которого интерьер составляли: наспех сложенная печка, пара похожих на пни табуреток, нары в дальнем углу, полусгнивший жестяной светильник и деревянная бадья.

Что удивительно, избушку эту, расположенную неподалеку от замерзшей реки, по которой мы тащились из последних сил, нашел вовсе не глазастый Красавчик и даже не я, а бубнивший себе что-то под нос Ткач. В скачущих лучах своего фонаря он заметил несколько деревьев, на верхушках которых явно не случайно были обрублены все ветки. На ближайшем из них мы обнаружили старый едва заметный затес. Еще несколько таких манили вглубь леса или наоборот предупреждали о чем-то.

Сам домик издалека выглядел как большой сугроб, и если бы не кривая печная труба из проржавевшей насквозь жести, можно было спокойно пройти мимо. Но, хвала случаю, не прошли.

На коллегиальном совете мною было принято единогласное решение провести под этой, хоть и ветхой, но всё же крышей, текущую ночь и следующие сутки, чтобы немного отоспаться и избавить вымотанные организмы от угрозы нервного истощения. Хотя, сказать по правде, покой нервишкам не светил.

Никогда бы не подумал, что заскучаю по так ненавистной прежде рутине. Когда сидишь в своей арзамасской берлоге долгими зимними вечерами, во время починки сапог или приготовления нехитрой стряпни мозг услужливо заполняет пустоту ненужными воспоминаниями и бестолковыми фантазиями, развлекая по мере сил своего хозяина и позволяя скоротать время. Спокойно и безмятежно.

Здесь, в тайге, такое поведение жителя твоей черепной коробки приравнивается к дезертирству. Нельзя с отсутствующим видом перебирать пожитки или медитировать, точа нож, когда за каждым кустом может притаиться двухголовое трёхметровое уебище, а там, за холмами, шастать давешнее желтоглазое чудо. Совершенно непонятно, кто и где выскочит в следующий момент и чем все это кончится. Конечно, ежедневная обустройство места ночлега настопиздела и мне и Ткачу до колик, чего уж говорить о заготовке дров два раза в сутки, но из рутины это занятие превратилось в опасный и непредсказуемый геморрой. Даже посещение отхожего места напоминало теперь боевую операцию на территории противника. Ходили всегда по двое — один гадит, другой бдит. Для такой интимной процедуры Урнэ в напарники не годилась, а вот в лес я её с собой взял. Пусть крутит башкой во все стороны, пока рублю дрова.

Выбрав деревце, как мне показалось, себе по силам, я замахнулся и ударил. Топор как всегда задорно отскочил от мерзлого ствола среднего размера пихты, оставив на нем лишь неглубокий рубец. Но мое желание согреться и съесть что-нибудь горячее вынесло приговор этому растению. Я даже успел заготовить несколько поленьев из его ствола, когда ни с того ни с сего работать просто расхотелось. Накатила какая-то тоска, немедленно превратившаяся в тревогу. Я бросил топор в снег и отправился до хаты. По дороге к ней меня обогнала всхлипывающая Урнэ. Едва различая дорогу от выступивших вовсе не от мороза слез, я ввалился в охотничий домик, где чуть не был сбит с ног мечущимся по единственной комнате Ткачем. Напарник искал пятый угол, бросаясь на стены и выкрикивая при этом что-то нечленораздельное. Сжавшись комком на нарах, в голос рыдала Урнэ.

Чего это они? А я чего реву?

Брызги из глаз и спазмы в горле, а как это еще назвать?

Паника! Вот что было написано на наших лицах внезапным мазком безумного художника, заставившего дребезжать стекла в маленьких оконцах. Он пришел и он знает, что нам никуда не деться.

Урнэ с воем выскочила наружу. Ткач рванулся за ней, и только моя нога помешала ему совершить это ритуальное самоубийство. В два прыжка я оказался у двери и задвинул тяжелый засов.