Так Леша насел с тем, что нужно все бросить и немедленно учинить реформу образования. Вот прямо сейчас вынь да положь ему всеобщее хотя бы начальное. Нет, он, конечно, прав и без этого ни о каком развитии страны и речи быть не может, но, блин, вотпрямщаз? Тут новой власти без году неделя, фронт того и гляди треснет пополам, в городах с продовольствием все не здорово…

Ему талдычили, что у нас почти поголовная грамотность в артелях, что рабочие курсы и народные университеты в каждом городе (и вот голову на отсечение, что их больше, чем в моей истории), но Леша упертый, его не проймешь. Желаю быть царицею морскою, то бишь великим просветителем. Своего рода фанатик, хоть и в полезном направлении.

Заткнуть его удалось только когда вспомнили про стандартные вопросы — а есть ли у вас план, мистер Фикс? В смысле, есть ли проект реформы? Источники финансирования? Сколько надо школ построить? Где для них взять учителей?

Очень Тулупов озадачился и ушел в свой угол, что-то черкать, время от времени приставая к мне с вопросами по строительству школ.

— Алексей, чтоб ты нам был здоров! Сделать проект мы сделаем, ты только скажи, что тебе нужно. Сколько классов должно быть? Пять, десять, двадцать? Сколько педагогов?

И он уходил опять что-то высчитывать. Ничего, до Питера доедем, сдадим его министерским, там тоже умные головы есть, над реформой давно думают, пусть Леша их взбодрит.

В Лихославле нас дожидалась телеграмма от Муравского — в столице бардак и погромы, делегация Петросовета будет встречать нас на станции Тосно. Отбили ответную с просьбой дать подробности, а сами снова засели в учебном вагоне, пытаясь понять, что же там творится.

Информация поперла начиная с Волочка, причем, прямо скажем, поганая.

Не в пример Москве, на брегах Невы все обстояло гораздо хуже. У нас-то крепкий Совет, на фоне которого потуги городской думы смотрелись хило, а тут неслабая Дума Государственная, подпертая военными. Плюс бешеные толпы запасных, вышедших из-под контроля. Минус количество винтовок — если в Москве мы тупо стрясли с думцев тысяч восемьдесят винтовок для Красной Гвардии, то в Питере этот номер не прошел и Петросовет вынужденно опирался на солдат и матросов, у которых в голове ходили очень разные мысли. Положение в городе сложилось неопределенное, пагубное безначалие, как писал Салтыков-Щедрин. По улицам туда-сюда носились грузовики, набитые солдатами, матросами и вооруженными штатскими, все в красных бантах и пулеметных лентах, эдакий революционный шик. Причем что это за люди — никто не понимал, то они кого-то разоружали, то их, аресты произвольные, пальба… Под видом поисков “контрреволюционеров” пошли грабежи с разбоями и даже убийства. А начиналось-то все с митингов и демонстраций, “Свобода!”, но что-то пошло не так. Опять же, с продовольствием в столице было куда хуже, чем в Москве — вокруг болота-с, на одном финском молоке не далеко не уедешь.

В Окуловке получили продолжение первой депеши: революционные массы добрались до винных складов, и понеслось. Мало-мальски надежными Петросовет считал учебные команды, школы прапорщиков, офицерские училища и некоторые экипажи Балтфлота, все остальные пошли вразнос. Штаб округа до появления Корнилова сопли жевал, не зная, что делать. Предыдущий командующий Хабалов вообще витал в облаках и, например, когда ему доложили, что в ходе революционных выступлений казак зарубил городового, воскликнул “Вот уж этому я никогда не поверю!” Хорошо хоть Лавр Георгиевич войска малость в меридиан привел и начал устанавливать порядок, но, как оказалось, поздно.

Часть третья, телеграмма в Малой Вишере, педантично сообщила как хвосты за хлебом смешались с пьяными солдатами и что в городе третий день погромы, причем безадресные. Под раздачу первыми попали “немецкие” заведения, потом еврейские со сходными фамилиями на вывесках, а потом дело дошло до “контрреволюционеров”. Стоило кому-нибудь обозвать лавочника или приказчика “провокатором”, как пьяная толпа разносила лавку. И хорошо если указанный успевал удрать и остаться в живых.

Попутно людское скопище разнесло здание Окружного суда и Дом предварительного заключения на Шпалерной улице, из коих, а также из “Крестов”, выпустили всех сидельцев, невзирая на то, политический он или уголовный.

Но это, как оказалось, еще цветочки, ягодки питерцы приберегли для последнего сообщения, полученного в Чудово. Отрекшийся Николай находился в Пскове как бы под стражей, а императрица — в Александровском дворце. Вот ее Временный комитет Госдумы и решил арестовать и направил в Царское село специального комиссара с отрядом. И нет бы сделать это тихо, не привлекая лишнего внимания, хрена там, распирало, надо было непременно речь произнести, мать их!

За комиссаром немедленно увязалась громадная орда доброхотов, подогретых вином.

— Вот, в общем, так и вышло, — мрачно рассказывал встретивший нас в Тосно Муравский. — Тысячи две человек, ворвались во дворец вслед за комиссаром…

— А конвой что? — удивленно спросил Савинков.

— А что конвой… казаки сами с красными бантами по Царскому ездили.

— И что дальше? — подбодрил Красин

Коля только рукой махнул и отвернулся.

— Все плохо, товарищи, — продолжил за него Носарь. Ворвались, начали громить, прислуга разбежалась. Комиссар как раз до личных покоев добрался и только предложил одеться и проследовать за ним, как в толпе заорали “Немку спрятать хотят!”, ну и…

— Что “ну и”? Что вы мямлите? — не выдержал я.

— А то! — неожиданно твердо выплюнул Коля. — Штыками перепороли, как Драгу Сербскую. Дворец разгромлен и сожжен.

— А дети? — охнул Губанов.

— Девочек отстояли, половина отряда полегла.

— Наследник?

— Кровью истек. Видимо, в свалке зацепили, лейб-медик его выдернул, да пока отбились, пока пожар тушили, стало поздно.

Мать, мать, мать! Хотел без расстрела в Екатеринбурге обойтись — так пожалуйста, никакого Ипатьевского дома не будет, все как заказывали. Зато будет Александровский дворец. Ммма-а-ать…

Я расстегнул сумку, вытащил взятую в дорогу плоскую фляжку — чуял, что пригодится. Глоток спирта провалился в живот, как вода, фляжка пошла по рукам.

— Свидетели есть? — продышавшись, задал вопрос.

— Ищем, — буркнул молчавший доселе Вася Шешминцев.

— Найти. Любой ценой. Установить зачинщиков, арестовать и судить.

— Так судьи же разбежались…

— Революционным судом. Вы Совет или кто?

Муравский с Носарем переглянулись.

— Черт, как все нехорошо вышло! — с тоской проговорил Красин. — Ладно, давайте думать, что мы из этой ситуации извлечь можем. Сколько у вас рабочей милиции?

— В списках пока девяносто восемь тысяч человек, но оружия мало, едва-едва каждый четвертый.

— Запасных в городе сколько?

— Почти полмиллиона, — подал голос Вася.

— Точнее!

— Четыреста двадцать — четыреста тридцать тысяч.

— Под это дело можно у Думы винтовки вытребовать, — заметил черкавший в блокноте Красин.

— Именно. Мотивировать созданием противовеса запасным.

— В казармы все равно идти надо, говорить с солдатами, — заметил Губанов, — там и артельных, и рабочих много.

— Правильно, формировать из них какие-нибудь “революционные роты”, и аккуратно устанавливать контроль над оружием, — Леонид говорил и продолжал писать. — Затребовать офицеров для подготовки отрядов Красной Гвардии. В частях продвигать командиров, которых солдаты уважают, но понемногу закручивать гайки. Надеюсь, никто не догадался издать какой-нибудь приказ о введении демократии в гарнизоне?

— Нет, мы как договорено, — замотал головой Носарь. — Был там один присяжный поверенный, Соколов, что-то говорил насчет отмены чинов и званий, так мы на него на улице выпивших солдат натравили, еле отбился и с тех пор большой сторонник укрепления дисциплины.

— Нам бы с Корниловым договориться, как в Москве, — ввернул Муравский.

— Есть у меня знакомый в отделе генерал-квартирмейстера, попробую через него.